Мистика Иоганна Себастьяна Баха, ее культурные и богословские истоки

Иоганн Себастьян Бах

Я думаю, что мало найдется людей, из тех, кто знаком с творчеством Баха даже на вполне поверхностном уровне, которые не признали бы в его произведениях мистического измерения. Это могут зафиксировать и люди, далекие от Церкви, и совсем не склонные к мистическим переживаниям. Но данная статья будет посвящена не самому факту наличия мистики в творчестве композитора, а попытке установить ее культурные и богословские истоки. Подойти к этой теме поможет непосредственный разбор одного из произведений Баха: обратимся к прелюдии до минор из I тома «Хорошо темперированного клавира».

Эта прелюдия погружает нас в космическое пространство. Она захватывает нас, пронизывая все наше существо каким-то мистическим восторгом. И радость, смешанная с болью, разрывает сердце. Музыка кажется сплошной. В ней сложно различить какие-то отдельные звуки. Но временами мы слышим короткие, энергичные акценты. Они как бы расчленяют этот мощный, космический поток. Их отрывистые звуки напоминают вздрагивание. Здесь происходит нечто подобное тому, о чем писал О. Мандельштам в одном из своих стихотворений:

Я вздрагиваю от холода —
Мне хочется онеметь!
А в небе танцует золото —
Приказывает мне петь.
[1]

В своей прелюдии композитор выводит нас в такое пространство, в котором исчезает все то, что было привычным и понятным. Мы соприкасаемся с неизвестной и даже страшной реальностью. Она обжигает нас, потому что наше существо впервые сталкивается с чем-то подобным. Но что это и куда оно нас ведет? Об этом никто не знает, даже сам композитор. Он удивляется и «вздрагивает от холода» открывшегося пространства вместе с нами.

Существует, однако, и другая сторона этой музыки. В ней присутствует парадоксальное сочетание таинственного с чем-то до крайности понятным и доступным. Прелюдия построена таким образом, что в ней просчитано все до мельчайших деталей. Если прослушать это произведение в медленном темпе, его можно будет сравнить с долгим и терпеливым сооружением некого здания. Каждая нота — это аккуратно положенный камень. Но когда строитель грязными от работы руками держит грубый, холодный камень, ему бывает довольно сложно представить, что из его работы выйдет грандиозное, великолепное здание, например, огромный готический собор, формы которого не вместимы человеческим рассудком. Это противоречие в культуре очень глубоко почувствовал О. Мандельштам, к которому мы уже обращались выше. Вспомним его стихотворение «Адмиралтейство»:

Он учит: красота — не прихоть полубога,
А хитрый глазомер простого столяра.
[2]

Когда мы слушаем в медленном темпе прелюдию до минор, нам представляется атмосфера рабочего кабинета. Композитор садится за инструмент, берет нотную тетрадь. Его руки спокойно и терпеливо переходят от клавиатуры к перу. Он выбирает тональность, счет — и вот рождается музыка. В этом случае нам не представить привычный образ взъерошенного гения с горящим и безумным взглядом, который подбегает к клавесину и в экстазе начинает бить по клавишам. Нет, в произведении Баха не ощутимо внезапного вдохновения, захватившего музыканта. За ним, как и за всем творчеством этого композитора, стоит терпеливый труд. И в то же время, мы слушаем его произведения, и перед нашим взором возникает готический собор. Раскрывается бесконечная высь и бескрайняя даль. Это сочетание мистики и математики пронизывает все творчество Баха.

В античности математика была очень почитаемой наукой. Без нее все в мире казалось бы грекам безграничным и неизмеримым. А таковым для античного человека мог быть только хаос, который он всеми силами пытался преодолеть. Совсем иначе выстраиваются акценты в христианском мире. Бог бесконечен, а следовательно, бесконечность стоит за всем тварным миром. А в таком понимании она перестает быть пугающей, наполняется мистикой, тайной, глубиной. Причем подобное восприятие реальности мы встречаем не только в гуманитарных науках, но также и в физике, химии, математике. Обнаруживая за всеми явлениями мира бесконечность, великие ученые стали считать, что приближаются к сущности изучаемых предметов. Для грека подобные открытия означали бы потерю внятности и определенности, растворение явления в хаосе. Согласно мироощущению античного человека, космосу может принадлежать лишь то, что конечно. И именно для фиксации формы и границ всякого явления нужна математика. В европейской культуре все наоборот. Счет нужен для того, чтобы прийти к неисчислимому, мера необходима для обнаружения неизмеримого. И именно этот парадокс мышления, который зарождается в христианском мире, мы можем найти в музыке великого композитора.

В данной прелюдии, как и во многих других произведениях Баха, слышится мистический восторг. Но восторг — это не просто радость, а радость мучительная. В нем присутствует также боль и тоска. Но отчего они возникают? А ответ заключается именно в том, о чем мы говорили выше. Бах пытается вместить невместимое, воплотить невоплотимое. И здесь дает о себе знать противоречие, которое некоторой тяжестью ложится на слушателя. Бах в этом произведении оказывается одновременно и больше и меньше самого себя. Он не может дать нам того, что обещает. Наш мир, открывшись иной реальности, обнаружив свою пустоту и иллюзорность, взамен впускает в себя лишь отдаленное мерцание и холод. Но в творчестве Баха можно встретить произведения, в которых это противоречие снимается. Обратимся, например, к хоральной прелюдии «Herr Christ, der ein`ge Gottessohn» oder «Herr Gott, nun sei gepreiset» ((I) (BWV 599-610)). Здесь доминирует одна и та же тема. Она воздействует на нас очень странным образом. Прелюдия успокаивает и как будто открывает нам путь. Произведение утверждает нечто безусловное. В нем присутствует то, что невозможно опровергнуть. И это безусловное вдруг кажется нам таким простым, ясным, доступным. Прелюдия как будто на минуту примиряет человека с собой, с Богом, с миром. Все лишнее расступается. Откуда-то появляется свет, в котором растворяется все случайное. От этого у нас возникает непривычное ощущение легкости и свободы. Главные аккорды повторяются несколько раз. И в этом обнаруживается невероятная настойчивость и упорство. Композитор не хочет подобно романтикам, покинуть этот бренный мир и вознестись к чему-то далекому и прекрасному. Напротив, в аккордах Баха слышится предельная трезвость. Бах обращает нас именно к жизни. Но одновременно в его музыке присутствует некоторая преображающая сила, которая вносит в сумбурную жизнь невероятный строй и порядок. Кажется, что эта музыка указывает путь.

Слушая ее, мы куда-то стремительно двигаемся. Перед нами расступаются своды готических соборов, и мы шагаем навстречу какой-то неизмеримо важной и решающей для нас цели. Здесь нет дрожания и напряжения, как это было в предыдущем произведения. Тот мистический восторг, о котором мы говорили применительно к прелюдии до минор, преображается здесь во всеобъемлющий покой. Но есть в этом покое нечто, не впускающее нас в себя целиком. Как будто для того, чтобы войти в это пространство требуется частично отказаться от себя. Вмести с радостью и торжеством, мы ощущаем холод открывающегося нам мира. Возможно, это ощущение станет для нас более понятным, если мы обратимся к германской культурной традиции. В частности к немецкой мистике, одним из самых известных представителей которой является Мастер Экхарт. Главной добродетелью христианина в его учении оказывается отрешенность. А отрешенность, по Экхарту, — это погружение в такую реальность, в которой сгорает все лишнее и остается одна безусловная человеческая данность. «Отрешенность же столь приближена к ничто, что нет такой тонкой вещи, дабы смогла удержаться в отрешенности, аще сия не есть Бог. Едино Он столь целен и тонок, что может удержаться в отрешенном сердце. Посему отрешенность ничего не приемлет кроме Бога»[3], — утверждает Мастер Экхарт.

Титульный лист рукописи «Хорошо темперированный клавир»

Пожалуй, более явно эту линию можно было бы ощутить в прелюдии «Das alte Jahr vergangen ist» ((II) BWV 611—617). Здесь нет того наступательного движения, которое мы слышали в предыдущем произведении. Молчание и отрешенность преобладают. Создавая эту прелюдию, Бах как будто пребывает где-то глубоко в себе. В музыке композитор всегда, так или иначе, находится в каком-то отношении к слушателю. Например, Моцарт легко и ненавязчиво раскрывает перед нами свой мир, вежливо предлагая нам войти в него. Встречаются и такие композиторы, которые, будучи наполнены чувством трагичности бытия, не спрашивая, втягивают нас в свою музыку. Но Бах в этом смысле уникален. В большинстве случаев он находится по ту сторону диалога. В последней прелюдии он совсем не обращен к слушателю. Более того, он вовсе не замечает его. И из-за этого нам иногда становится очень сложно удержаться в его произведении так, чтобы внимание не ослабевало. Но здесь происходит и нечто еще, не менее важное. В данной прелюдии присутствует явное нарушение гармонии. И это не случайно. Бах впервые поколебал привычный для своего времени музыкальный строй. Теперь же неровности, возникающие в произведениях всех великих композиторов, воспринимаются нами как норма. Но, тем не менее, нарушения гармонии в произведениях самого Баха остаются уникальными и не до конца разгаданными. Что же за ними стоит? Иногда кажется, что музыка Баха становится больше самой себя, выходит из своих границ. Как будто она уже не вмещает того, что открывается композитору. Стройная мелодия начинает трещать по швам, нарушая свойственную ей гармонию. Эта особенность также свойственна всей германской культурной традиции. Вспомним гетевского Фауста. Первая часть этого произведения выглядит ясной и определенной. Но что касается второй части, здесь уже мы почти не в состоянии найти какую-либо логику. У нас кружится голова от образов и событий, которые непрерывно и бессвязно мелькают перед нами. Происходит нечто такое, что перестает вмещаться в слова. Нарушается граница знакомого, понятного, логичного и последовательного.

В какой еще культуре можно найти столько писателей, музыкантов и художников, рискующих заглядывать за эту грань! Среди немецких классиков не много найдется тех, кто не испытал бы свой гений, пытаясь пробраться за неизвестную черту. Не исключением здесь оказалась и немецкая мистика. По Мастеру Экхарту наше восприятие мира является во многом иллюзией. Весь видимый мир, вышедший когда-то из Божьей глубины потерял свою изначальную ясность и чистоту. Он оказался многообразным. И погружаясь в него, человек стал забывать о первоначальном единстве. На самом же деле все творение имеет свое основание в Боге. Но только в Боге творение присутствует в совершенно ином качестве. Оно не доминирует, а является лишь отблеском, тенью безраздельной божественной глубины. И в эту глубину может погрузиться только человек. Когда это произойдет, все творение отступит для него на второй план. Божественную глубину человек может обрести в себе самом и, зная ее, он будет свободен от всего того, что видит. Он будет жить так, как и прежде, но в его душе появится тишина. И ее ничто не сможет нарушить. Именно эту тишину мы слышим во многих хоральных прелюдиях Баха. Но в данной прелюдии она не совсем очевидна. Помимо тишины и отрешенности в ней присутствует еще и свет. Хотя он оказывается довольно тусклым и бледным, он очень многое нам обещает. Временами же в творчестве Баха пробивается настоящий, радостный, солнечный свет. Отрешенный мир композитора наполняется какой-то жизненной энергией и теплом. Но часто эта радость и свет уходят, и мы снова начинаем блуждать в холодных лабиринтах германской души.

Эти лабиринты отнюдь не однородны. В них можно внезапно наткнуться на просторные комнаты с широкими окнами, в которые вливается поток яркого света. Но столь же неожиданно мы можем очутиться в темном сыром углу, до которого ни разу не доходил солнечный луч. И не исключено, что, очутившись в совершенной темноте, мы сможем окончательно сбиться с пути. Но бывают в этом сложном строении и такие помещения, в которых соотношения света и тени становятся настолько причудливыми и неясными, что для их определения нам оказывается недостаточно таких понятий, как тьма и свет. Нечто подобное встречается в адажио соль мажор (BWV 1048) из Бранденбургских концертов Баха.

В этом произведении мы также соприкасаемся с божественным миром, который не может вместить человек. Но здесь появляется что-то новое, что-то бесконечно трепетное и живое. Тоска здесь доминирует над отрешенностью. В ней пробиваются какие-то тонкие, теплые струны. Кажется, что эта музыка говорит нам о чем-то близком. Сия мелодия затрагивает нас гораздо сильнее и больнее хоральных прелюдий. Нами овладевает странное томление. Нас пронизывает какая-то жгучая струя, и мы изнемогаем от боли и блаженства. Для того же, чтобы объяснить это странное ощущение, нам нужно снова обратиться к немецкой мистике. Тот путь к Богу, который в ней выражен, отличается довольно существенно от представленного в святоотеческом богословии. Нам понятен принцип синергии, когда человек тянется к Богу, и Бог подхватывает его. Но Мастер Экхарт говорит о том, что человек не должен намеренно стремиться к Богу. Ему следует погружаться в себя, достигая отрешенности. В ней его найдет Бог. Вот как описывает это немецкий мистик. «Я же величаю отрешенность прежде всякой любви. Во-первых, потому, что лучшее, что есть в любви, сие есть то, что она понуждает меня любить Бога, отрешенность же понуждает Бога любить меня. И много лучше, кабы я Бога притягивал к себе, нежели сам тянулся к Богу. Сие происходит оттого, что Бог может глубже проникнуть в меня и легче соединиться со мною, нежели я соединюсь с Богом».[4] Погружаясь в себя, немецкий мистик соединяется с божеством. Для него существует различие между понятием Бог и Божество. Бог называется Богом лишь постольку, поскольку мы являемся творением. Но когда не было творения, не было наших глаз смотрящих на Бога, Бог не был Богом для Самого Себя. Это было скорее безрадельное божество, в котором весь мир присутствует в своей чистоте. Эта божественная глубина есть в человеке и, погружаясь в нее, он становится причастным тому, что было от века. Здесь не может быть никаких посредников, только человек и Бог. Эта общая тенденция немецкой мистики очень хорошо выражена в изречениях Ангелуса Силезиуса.

Блаженство — в Боге быть.
Прочь, серафимы, прочь, мне ваших благ не надо,
И вы, святые, прочь, не в вас моя услада:
Я обойдусь без вас и вижу смысл в одном —
Чтоб кануть в Божество и раствориться в Нем.
[5]

Кажется, есть слово, которое можно было бы применить к адажио Баха — растворение. В нем чувствуется какая-то глубинная пассивность. Словно лунный обжигающий свет медленно разливается во всем существе слушателя. И уже никуда не нужно спешить. Время останавливается. И как будто больше вообще ничего не нужно. Но то, что происходит, никак нельзя назвать встречей, предстоянием Лику. Ведь растворение в Божестве это потеря как своего, так и Божьего лика. Основную роль в этом слиянии играет именно природа, а не ипостась. С нами что-то происходит. И это намного больше нашего сознания. Наш ум не способен этого вместить, и божественный свет проникает в нас помимо нашей личности. Не разум и не сознание выступают здесь на передний план, а природа, воспринимающая божественный свет. Именно поэтому мы слышим в адажио Баха такое блаженно-болезненное томление. Болезненность возникает здесь оттого, что человек пассивен, страдателен, блаженство — потому что в этой страдательности его возносят в горний мир. Можно вспомнить в этой связи, как ангелы возносят на небо спящего Фауста. Для него наступает долгожданное блаженство, но его личность пребывает во сне. В конечном же счете, происходит то самое растворение в Божестве.

Однако музыка Баха отнюдь не исчерпывается этими сопоставлениями с немецкой мистикой и с германской культурной линией. Несмотря на всю глубину и неоспоримый гений лучших представителей германской культуры, в их творениях нередко возникает некоторая опасность для мировоззрения христианина. В особенности же это касается немецкой мистики. Погрузиться в Божество сквозь Божий Лик, увидеть нечто за пределами Святой Троицы — все это подрывает сами основы христианского вероучения. Нет ничего больше и глубже Божьего лика, и не может быть ничего дальше Святой Троицы. Внутритроичная глубина заключается в любви, которая, в свою очередь, и должна определять путь христианина. Если же во главе христианской жизни ставится отрешенность, то есть свобода от мира, самого себя и, в конечном счете, от Бога, то немецкие мистики, по существу, призывают нас сквозь Бога проникнуть в Ничто. И как же тогда быть с самым главным в новозаветном откровении? «Я — альфа и омега, начало и конец» (Откр. 1,8) — говорит о Себе Господь в Священном Писании. Это значит, что для нас нет ничего большего, чем Личность Иисуса Христа, путь к которой лежит через любовь.

Таким образом, ставя под сомнение богословскую точность немецкой мистики, мы можем с радостью обнаружить, что великий композитор, которому посвящена данная статья, в своем творчестве преодолевает ее искажения. А доказывается это преодоление тем, что Бах является основателем полифонии, происхождение которой, несомненно, имеет глубокие христианские корни. Гармоничное созвучие множества независимых и самостоятельных голосов и их свободное подчинение единой мелодии образуют собой реальность, которая в невероятной степени приближается к словам молитвы Христа: «Да будут все едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе, так и они да будут в Нас едино» (Иоан. 17, 21). Это единство отнюдь не подразумевает того, что, отказавшись от своей уникальности и погрузившись в безраздельное начало всего сущего, человек может преодолеть разрозненность мира, как это происходит в мистике Мастера Экхарта. Нет, именно личности, как Божья, так и человеческая, являются непременными составляющими этого единства. Каждый голос баховской полифонии выражает уникальность человеческого существования. Но над всеми стоит Творец. Чистое звучание огромного количества партий возможно лишь при наличии общей точки, которая не включена ни в один из голосов, которая невидима. Ее невозможно зафиксировать, и, тем не менее, она держит собой все произведения, заранее исключая всякую возможность фальши.

Интерьер Паломнической церкви в Висе (Германия, Бавария)

Итак, собирая в своей музыке все эти христианские смыслы, Бах производит нечто невероятное. Ведь он появляется в контексте великой культуры, усвоив предварительно все ее многовековые тенденции. И мы не можем не слышать и не узнавать в музыке великого гения всей истории и глубины германской культурной традиции, которая обладает удивительной цельностью и остается узнаваемой в творчестве любого из ее представителей. И все же, неся этот наследственный груз или, напротив, богатство, Бах проникает в самые его основания, выравнивая в них устоявшиеся искажения. Подобное действие стоит композитору немалых усилий. Это мы можем увидеть хотя бы из приведенных выше музыкальных примеров, когда солнечный свет появляется в музыке только после долгих и изнурительных блужданий впотьмах, без всякой надежды на выход. Возможно, этим объясняется иногда чрезмерная сосредоточенность Баха, ощущение того, что временами он никого не слышит и не видит, согнувшись под тяжестью неразрешимой задачи.

В итоге, мы можем зафиксировать две стороны мистики Баха, одна из которых является продолжением и музыкальным воплощением мистической традиции предшественников, другая же внятно, непреклонно и тожественно преодолевает первую, утверждаясь в христианском вероучении. Две эти линии находятся в сложном переплетении друг с другом, которое можно охарактеризовать как поочередную победу и поражение каждой стороны. И все-таки укорененность Баха в христианской традиции достаточно глубока, что можно продемонстрировать как на уровне теории, та и обращаясь к католическому богослужению, которое в сильной степени опирается на музыку Баха. Таким образом, подводя итог, мы можем утвердить два тезиса; неоспоримую связь музыки Баха с германской культурной и мистической традицией, а также преодоление тупиков предшественников и приближение вплотную к христианской догматике.

Журнал «Начало» №23, 2011 г.


[1] Мандельштам О. Стихотворения, переводы, очерки, статьи. Тбилиси, 1990. С. 58.

[2] Там же. С. 70.

[3] Мастер Экхарт. Избранные проповеди и трактаты. СПб., 2001. С. 247.

[4] Там же. С. 245.

[5] Ангелус Силезиус. Херувимский странник. СПб., 1999. С. 55.

Если вы нашли ошибку, пожалуйста, выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.