Мистическое в живописи Питера Брейгеля
Живописные произведения П. Брейгеля, как я полагаю, ни у кого не оставляют впечатления того, что их создал художник-мистик. Ничего нарочито или форсированно мистического в них нет. В этом, как раз, можно видеть преимущество художника первой величины перед теми живописцами, кто на мистическом сосредоточен, им заворожен и пытается мистическое выразить через поиски средств особой, далекой от естественности выразительности. Сказанное, между тем, не отменяет того, что в картинах Брейгеля есть свое мистическое измерение. Его не может не быть у художника-христианина, который не хочет и не может отвлечься от своего христианского опыта. В этом мы попытаемся убедиться через обращение к трем картинам великого нидерландского художника.
Питер Брейгель Старший «Детские игры». 1560.
Дерево, масло, 118×161 см.
Музей истории искусств (Вена).
Детские забавы. В этой картине совсем не видно неба. Часто в живописи небо как бы размыкает пространство мира, изображаемого художником, открывает в нем бесконечность. Как бы ни был велик и прекрасен человек в произведениях эпохи Возрождения, художник ренессанса никогда не ограничивается изображением людей. На заднем плане всегда возникает перспектива пейзажа и бескрайнее небо. Если изобразить одного человека, тут же его величие, которое так культивировали деятели Возрождения, будет поставлено под вопрос, поскольку даже самый прекрасный человек не может выражать собою всю полноту бытия. Изображение делает возможным выход в пространство вечного.
Что же мы видим на этой картине Брейгеля. Здесь совсем нет неба, а изображенных людей далеко нельзя назвать прекрасными и величественными. Но, тем не менее, когда мы смотрим на этих людей, ведущих столь незатейливую жизнь, нам открывается некое космическое пространство. На этом небольшом участке, на котором легкомысленно резвятся дети, мы видим все небо целиком. Маленькая улица превращается в огромный, бескрайний мир, который полон Божьего присутствия. Повсюду играет радостный, солнечный свет. Вглядываясь внимательно в маленькие фигурки, мы видим, что здесь изображены не только дети, но и взрослые, поведение которых, однако, никак не соответствует возрасту. Они также веселы и беззаботны. Чего только не делают эти проказники: стоят на голове, запрыгивают друг на друга, дерутся, танцуют, валяются на земле. Они совсем не обременены повседневными трудами и заботами. Конечно, всегда можно сослаться на то, что это дети. Картина называется «Детские забавы», однако таковым могут предаваться и взрослые. Конечно, художник далек от сентиментальной размягченности по поводу невинности детских шалостей. Тем более, что в то время еще не было культа ребенка и его особого детского мира. Ребенок воспринимался как маленький взрослый. Однако момент умиления все же присутствует в этой картине, но не в нашем привычном понимании. Так, как нам открывается этот городок, эти взрослые дети, увлеченные играми — так на мир смотрит Бог. И зачем же здесь небо, когда Сам Творец так внимательно и с такой любовью смотрит на свое создание. Конечно, тут же приходит на ум и евангельская фраза «будьте, как дети», и та мысль, что для Бога человек всегда является Его творением, а следовательно, в каком-то смысле и ребенком. В этой картине нет пугающих своей бесконечностью горизонтов. Мир кажется таким уютным и домашним. Бог смотрит на него, и поэтому не может произойти ничего случайного. Сами люди, изображенные на полотне, возможно, не осознают того, что на них направлен взгляд Божий, который объемлет собою всю их жизнь и не оставляет ничего незамеченным.
И если посмотреть на окружающее глазами одного из участников веселья, то, вероятно, мы увидим лишь то, чем непосредственно занят весельчак: взъерошенный вид драчуна, с которым он только что обменялся несколькими ударами, или огромную бочку, на которой он решил прокатиться. Это соединение земного и небесного, которое мы обнаруживаем в картине, возникает в душе художника. Когда человеку открывается Бог, он перестает думать только о своей судьбе. Он начинает смотреть на мир и на других людей глазами Божьими. Он как бы достраивает в своей душе каждого человека, наполняет смыслом его жизнь.
Конечно, ни один человек не способен все время удерживать в себе это просветленное состояние. Часто оно приходит к нему лишь на миг. Но это мгновение может удержаться в искусстве: живописи, музыки, литературе. И подобные мгновения нередко сравниваются с откровением. Конечно, здесь имеет место своего рода мистический опыт. Но этот опыт может быть совершенно разным. Одно дело мистика христианина, и другое — человека секулярного. Под первой я имею в виду такое откровение или озарение, когда христианские догматы оживают и позволяют нам увидеть все в новом, небывалом свете. Именно так нам предстают картины Брейгеля, в которых мы можем прочитывать христианские догматы. Например, мы с уверенностью можем сказать, что Бог есть Любовь, так как картины проникнуты необычайной заботой и умилением, желанием покрыть любовью и защитить всех изображаемых художником людей. Можно увидеть и то, что Господь един. Об этом нам говорит тот факт, что, захватывая лишь небольшой участок земли, Брейгель всегда объемлет мир целиком, без остатка. Это ощущение возникает, в частности, от взгляда сверху, характерного для всех его картин. Также в произведениях нельзя не увидеть той евангельской истины, что все люди равны перед Богом. Погруженные в свои повседневные заботы люди на полотнах художника становятся одинаково и бесконечно любимыми Богом.
Питер Брейгель Старший «Охотники на снегу». 1565.
Доска, масло, 117×162 см.
Музей истории искусств (Вена).
Охотники на снегу. Попробуем обратиться к другому произведению Брейгеля «Охотники на снегу». Здесь тоже имеет место любование художника детским весельем людей. Я имею в виду катание на льду. Однако сюжет «забав» занимает в этой картине несравнимо меньшее место, чем в предыдущей. Обратите внимание, какая тишина и неподвижность царят здесь. Шумное веселье изображается в отдалении. Видны лишь крошечные очертания. С той точки, с которой смотрит художник, уже не могут быть слышны веселые крики катающихся людей. Охотники, которые находятся ближе всех к нам, шагают сурово и безмолвно. И как ни странно, именно они оживляют неподвижное и отрешенное пространство картины. А также и птицы, сидящие на ветках, и особенно та, которая медленно слетает вниз. Представим, что там, где идут охотники и чуть поодаль трудятся люди, никого бы не было. Лишь высокий снежный холм высился бы над этим зимним пейзажем. Тогда мы бы почувствовали, что мистическое созерцание художника достигло такого предела, такой божественной тишины, которая страшна непросветленной душе, кажется для нее смертельной. Удивительно, что сцена гуляний становится для нас мистическим безмолвием. Однако дело здесь не в самой сцене, а во взгляде на нее художника. Брейгель не заражается всеобщим весельем. Шум жизни, от которого не защищен никто из живущих, в момент написания картины почти совсем не затрагивает художника. Есть в этой аскетичной отстраненности нечто родственное принципу созерцания, на котором был основан исихазм, движение являющееся вершиной христианкой мистики восточной традиции. Если мы вернемся к предыдущей картине «Детские забавы», то не увидим в ней такой же степени отрешенности и созерцательности. Брейгель не вполне отстранен от происходящего. Конечно, он не бросится с головой в эту бурную жизнь. Однако, возможно, спустится на минуту, чтобы потрепать по щеке какого-нибудь краснощекого карапуза. Слишком подробно и заинтересовано приглядывается здесь художник к занятию каждого участника веселья. Что же касается картины «Охотники на снегу», то мы не можем разглядеть, как именно веселятся люди на льду. Здесь художник до такой степени преодолел в себе страсть ко всему привычному и повседневному, что ему удалось запечатлеть в вечности этих ни о чем не подозревающих легкомысленных людей. Открывающийся в картине пейзаж поистине восхитителен; холмы, реки, легкие и пушистые, хотя и лишенные своей листвы деревья. Несмотря на суровость, в этой природе есть тепло. Просторы, которые открывает нам художник, для нас безопасны: это наш собственный дом. Вокруг катка, в котором сосредоточился весь человеческий мир, возвышаются скалы и высокие холмы. Они как бы ограждают мир от опасности, делают человеческую жизнь центром своего бытия. Казалось бы, если человек центр и царь, он сам должен возвышаться над природой. Однако он царь по благодати, потому что его избрал и полюбил Бог. И здесь, по-матерински оберегая человека, природа исполняет Божью волю. Человек живет не в своем доме, а в доме Бога, куда Господь Сам пригласил его. Здесь небо не противостоит земле. Оно отражается в ней как зеркало. Отражается там, где сконцентрированы люди. И это словно напоминает нам о том, что Бог вочеловечился. Что небо соединилось с землей в человеке.
На первый взгляд охотники несколько отстранены от этой общей радости. Их положение не выглядит столь уютным и безопасным. В их фигурах нет той же легкости и беспечности, каковую мы наблюдаем у людей, катающихся на льду. Но они идут в ту сторону, где сконцентрирована жизнь, радость, единство небесного и земного и этим довершают мир картины. Без них изображение стало бы чужим для нас и безмолвным. Их присутствие оживляет полотно. Но возникает противоречие. Почему там, где сконцентрирована жизнь во всей своей полноте, для нас царит безмолвие. А когда мы видим нечто еще не присоединившееся к общей радости, это откликается в нас жизнью? Ответ очень простой. То, что ближе к нашей, еще не преображенной душе, кажется нам в большей степени наполненным жизнью. А все то, что требует аскезы и больших усилий, порой ощущается чем-то мертвым. Если бы Брейгель изобразил лишь один каток вдалеке, то он вынужден был бы нам признаться, что его душа уже полностью преобразилась и освободилась от всего земного. Но Брейгель в каждой картине признается нам, что он тоже человек и увлеченный участник всех происходящих событий. В картине «Детские забавы», несмотря на то, что художник смотрит на игры сверху, чувствуется его желание присоединиться к ним. Что же касается «Охотников на снегу», то здесь охотники выступают посредниками между полнотой бытия и стремлением к ней. Ведь если бы охотники шли в сторону противоположную от катка, то целостность картины была бы потеряна. Она бы звала нас в какие-то неизвестные дали. Здесь же царит предельная завершенность. Перед нами от начала и до конца открывается евангельское откровение. Весь мир стремится к единому центру, в котором Бог снисходит к человеку.
Питер Брейгель Старший «Безумная Грета». 1562.
Холст, масло, 115×161 см.
Музей Майер ван дер Берга (Антверпен).
Безумная Грета. При взгляде на эту картину создается впечатление конца света. Небо заполонено красным пламенем. Изображение полно уродливых фигур. Природные рельефы становятся чудовищами. В центре картины — безумная Грета. Можно подумать, что это владыка зла, смерть или дьявол. Однако, безумная Грета — это всего лишь маркитантка с узлом ворованных вещей. На самом деле, сюжет, выбранный для картины, является будничной и повседневной сценой. Воровка пробегает мимо торговок, ругающихся на базаре. Что может быть привычней и обыденней. Однако посмотрите, во что превращает Брейгель этот сюжет. Такой поворот совершенно не характерен для эпохи Возрождения. Скорее это субъективизм художников двадцатого века. Все эти странные фантастические предметы напоминают живопись сюрреализма. Но если в последней все начинается и заканчивается особым, ни на что не похожим видением художника, то здесь все гораздо глубже. За этим фантастическим, страшным миром стоят богословские основания. В сцене повседневности и обыденности Брейгель разворачивает перед нами ад. Однако здесь нет привычных атрибутов в изображении ада: чертей, хватающих грешников, ангелов, спасающих праведников. Ад видится художнику по ту сторону пространства и времени. Рыночная сцена между торговками и ворами, которая иного художника, возможно, позабавила бы или умилила, на полотнах Брейгеля превращается в конец света. Если мы сравним эту картину с «Битвой масленицы и поста», то заметим одну странную вещь. И там и там изображены люди, погруженные в повседневную жизнь. Но если в картине «Битва масленицы и поста» эти люди купаются в свете Божьей любви, то в «Безумной Грете» их охватывает адское пламя. На самом деле эти люди мало изменились. Только что они развлекались, и вот их веселье внезапно переросло в ругань и драку. В таком переходе нет ничего необычного. Человеческая жизнь протекает своим чередом, однако под кистью Брейгеля в ней внезапно разверзается иная реальность.
Ее едва можно заметить в привычном ритме повседневной жизни, однако она всегда присутствует там. Этот потусторонний мир, в котором происходят события гораздо более важные и значимые для человека, неизменно занимает Брейгеля. Безусловно, два этих мира, реальный и сверхреальный, напрямую зависят друг от друга. Но для Брейгеля важна как связь, так и огромное расстояние между ними. Именно поэтому почти для всех его картин характерен вид сверху. Через картины Брейгеля мы чувствуем, что всегда есть нечто неизмеримо большее того, что происходит в данный момент. Если в большинстве своих работ художник передает нам это ощущение за счет отдаления от изображаемой сцены и взгляда сверху, то в картине «Безумная Грета», тот же эффект достигается благодаря совершенной нереальности происходящего.
То, что изображает Брейгель в «Безумной Грете», сложно назвать адом не только потому, что там нет привычных для ада атрибутов, но и потому, что оно являет собой слишком масштабное и захватывающее зрелище. Ад — это всего лишь небытие и пустота. В данной картине же перед нами открывается такой ужас, от которого мы не можем оторвать взгляда. Неиссякаемая фантазия Брейгеля порождает все более и более уродливые образы. Здесь художник как бы переступает границу нормального, выходит за пределы узнаваемых и привычных форм, создает нечто небывалое, немыслимое.
В других своих картинах, Брейгель высоко поднимается над миром и застывает в безмолвной отрешенности. Но это всего лишь ступень на пути к Богу, это еще не сама встреча с Создателем. Брейгель все время стоит на грани иного мира, желает вплотную к нему приблизиться. Но существует грань, которую он не способен перейти, там, где душа исчерпывает себя и тогда его жажда вечного, нереального и необычайного переходит в страшные фантастические образы. Подобный переход достаточно часто встречается в произведениях германских классиков в области литературы, музыки, живописи, философии. Одиночество, погружение в глубины своей души порождает с одной стороны отрешенность и тишину, а с другой может обернуться темным ужасом, который обитает на дне нашего сознания. Вспомним Фауста Гете, когда после ясной и определенной первой части, начинается вторая, полная фантастических образов и сюжетов, которые вихрем проносятся перед нашим взором. Вспомним произведения Баха, когда внезапно после тихой и спокойной музыки начинается нечто совершенно невнятное, выходящее за грани мелодии, то, что уже не подвластно никакой музыкальной форме. Одиночество дает возможность прозрению, и все же оно чревато безумием. Именно между этими двумя гранями колеблется германская душа и удерживается где-то в промежуточной точке между ними.
Журнал «Начало» №22, 2010 г.