Греческая трагедия Мандельштама, или поэт на пути к бессмертию

Статья посвящена поэту Осипу Эмильевичу Мандельштаму. В центре внимания находятся два стихотворения Мандельштама — «Мы живем, под собою не чуя страны…» и «Ода». На примере этих двух стихотворений рассматривается отношение О.Э. Мандельштама к Сталину, советскому государству, а также к официальной литературе и литераторам. В статье предпринята попытка поразмышлять над сущностью такого понятия, как «поэт» (путем сравнения его с древнегреческим героем). На основе творчества Мандельштама, а также воспоминаний и мемуаров близких к нему людей, делаются выводы о его психологическом состоянии к началу 1930-х гг., а также о его позиции относительно превалирующего тогда направления политической и литературной мысли.

Ключевые слова: Мандельштам, Сталин, поэт, культ личности, репрессии, героизм, герой, смерть, бессмертие. 

Если возлюбишь путь правды,
то обретешь вечную жизнь

Ефрем Сирин [15, с. 114].

Поэт… Как много восхищения и таинственности в этом слове. Говоря «поэт»,  мы, с одной стороны, сразу понимаем, кто это такой; с другой стороны, встаем перед неразрешимой загадкой: можем ли мы в действительности проговорить, что есть поэт? Вопрос этот мне представляется совершенно риторическим. Я думаю, что вместить данное понятие в набор каких-то терминов и слов просто невозможно. Каждое верно найденное слово будет уместным, но всё-таки всегда останется что-то, что будет недоговорено. Катафатический метод в данном случае не сработает, и добраться до сути таким путем мы не сможем. Пусть на вербальном уровне это понятие до конца невыразимо, но мы же всегда можем понять, о ком мы говорим, мы умеем опознавать таких людей. Когда мы произносим это сакральное слово, на ум, как правило, приходят определенные имена. Среди них, конечно, и Пушкин, и Лермонтов, и Ахматова, и Пастернак… Список можно длить. Но я думаю, что ни у кого не возникнет сомнений в том, что в этом списке обязательно будет и Осип Эмильевич Мандельштам.

Евгений Евтушенко как-то сказал: «Поэт в России — больше, чем поэт» [7, с. 66]. Эту известную фразу Осип Эмильевич расшифровал намного раньше, чем она была написана, когда сказал своей жене: «Чего ты жалуешься, поэзию уважают только у нас — за неё убивают. Ведь больше нигде за поэзию не убивают…» [10, с. 238].  В данной статье я рискну проиллюстрировать на примере одного из самых известных стихотворений Осипа Эмильевича «Мы живем, под собою не чуя страны…» то, что гордое звание «поэта» Мандельштаму дано не случайно, и дано оно самой жизнью, а мы лишь можем это подтвердить, но спорить с этим утверждением было бы верхом самонадеянности и — не побоюсь этого слова — глупости. Также мы коснемся и чуть менее известного стихотворения под названием «Ода». Оно так же важно для нас, поскольку посвященно тому же человеку, что и «Мы живем, под собою не чуя страны…». Таким образом, мы можем сравнить два совершенно не похожих друг на друга по форме стихотворения, которые посвящены Сталину.

Итак, в 1933 году Мандельштам пишет очень страшное, но одновременно с тем и очень смелое стихотворение. Те слова, которые люди боялись даже услышать, — именно их произносит Мандельштам, фиксируя в стихах.

Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.

А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:

Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина
И широкая грудь осетина.

Чтобы лучше прочувствовать всю смелость данного поступка, нужно вспомнить о том, в какое время было написано это стихотворение. Очень ярко это может проиллюстрировать дневниковая запись московского рабочего и библиофила Е.Н. Николаева (запись от 14 января 1931 г.): «Подчас никто не знает, что делается не только в одном городе, но даже на соседней улице одного города: исчез человек и нет его, куда девался — никто не знает. И родные или не знают, или им под страшной угрозой запрещено говорить» [14, с. 50].

Это была реакция поэта на культ личности, на всё то, что происходило в стране. Но Мандельштам не только посмел написать такое стихотворение, он еще и совершенно свободно читал его своим знакомым. Это уже казалось совершенным безумием, поскольку такого никто себе не позволял, как писала Надежда Яковлевна Мандельштам: «Встречаясь, мы говорили шепотом и косились на стены — не подслушивают ли соседи, не поставили ли магнитофон. Никто друг другу не доверял, в каждом знакомом мы подозревали стукача. Иногда казалось, что вся страна заболела манией преследования» [10, с. 109]. Любопытно еще и то, что рождение данного стихотворения последовало сразу же за выходом, роскошно оформленного, коллективного труда, посвященного возвеличиванию Сталина. В оглавлении этого труда стояли имена Максима Горького, Михаила Зощенко, Всеволода Иванова, Валентина Катаева, Льва Никулина, Алексея Толстого, Бруно Ясенского, Корнелия Зелинского, Дмитрия Мирского, Виктора Шкловского (ближайшего друга Мандельштама) — словом, почти всего цвета советской литературы и критики [16, с. 62]. Ахматова вспоминала, как Мандельштам прочёл ей это стихотворение, сказав перед этим: «Стихи сейчас должны быть гражданскими» [4, с. 124].

Конечно же, Мандельштам прекрасно понимал, чем ему грозит обнародование подобного стихотворения. В мае 1933 года он приступил к работе над поэтологическим эссе «Разговор с Данте». Надеждая Яковлевна вспоминала, как, записывая под дисктовку Мандельштама текст, она замечала, что он вкладывает в содержание много личного, и, подмечая это, говорила: «Это ты уже свои счеты сводишь». А Мандельштам ей отвечал: «Так и надо. Не мешай…» [9, с. 191]. А еще позже, в 1934 году, когда Осип Эмильевич с Анной Андреевной Ахматовой гуляли по Пречистенке, он признался ей: «Я к смерти готов» [4, с. 121]. Получается, что он прекрасно понимал, что его ждет и был готов к грядущим испытаниям. И именно поэтому возникает вопрос: зачем он это сделал? Намеренное самоубийство, как заявил Пастернак? «Выслушав, Пастернак сказал: «То, что вы мне прочли, не имеет никакого отношения к литературе, поэзии. Это не литературный факт, но акт самоубийства, который я не одобряю и в котором не хочу принимать участия. Вы мне ничего не читали, я ничего не слышал, и прошу вас не читать их никому другому» [13, с. 95]. Может быть и правда Мандельштам хотел умереть и намеренно этим стихотворением накидывал на себя петлю? Я так не думаю. И я возьму на себя смелость не согласиться с Пастернаком. К поэзии это имеет самое непосредственное отношение. Я думаю, что Мандельштам написал этот стих как раз-таки для того, чтобы не умереть. Только тут речь не о физической смерти, а о духовной. Он просто не мог не написать его. Не мог, потому что Мандельштам — поэт. Естество поэта таково, что он не может не резать правду-матку. Ведь и сам Мандельштам говорил: «Поэзия — это сознание собственной правоты» [12, с. 50]. «Мандельштам упорно твердил свое — раз за поэзию убивают, значит, ей воздают должный почет и уважение, значит, её боятся, значит, она — власть…» [10, с. 250].

К 1933 году здоровье Мандельштама было уже значительно подорвано. Подорвано оно было многочисленными переживаниями, а также отсутствием человеческих условий для жизни. Найти своё место в новых реалиях ему не удавалось, несмотря на то, что попытки к этому он всё же предпринимал. Вероятно, к какому-то определенному моменту он внутренне окончательно смирился с тем, что никогда не будет в этом новом государстве своим, не будет нужным. Мандельштам писал: «Если бы я получил заграничную поездку, я бы пошел на всё, на любой голод, но остался бы там» [9, с. 221]. Бытовая неустроенность давила и не давала Мандельштаму возможности спокойно творить, реализуя все свои замыслы. Социальный и материальный факторы, конечно, играли немалую роль, но внутренние, идеологические противоречия были сильнее и весомее. Вот и получается, что в этом засилье лжи и конформизма Мандельштам видел своим долгом, несмотря ни на что, продолжать быть тем Божественным рупором, через который льется правда и прямой сердечный слог. Было совершенно ясно, что, выбирая такую позицию и такой путь, он полностью лишает себя всяческой возможности срастись с этой новой действительностью. Более того, с такой действительностью Мандельштам решительно не хотел иметь ничего общего. «Если бы вы были от мира, то мир любил бы свое» (Ин. 15:19). Страдания и лишения Мандельштама — лишь признак того, что он был чужд этому миру. Он очень остро чувствовал свою ответственность, как поэт, перед всем народом. Корни этой ответственности восходили напрямую к его поэтического долгу. Получив талант от Бога, он не признавал за собой права зарыть его в землю и молчать тогда, как его голос должен был греметь словно гром среди ясного неба. Мы помним, о чем повествовали сюжеты греческих трагедий, когда люди сами обнажали грудь, подставляя её под нож [18]. Внутренне настроившись на принесение себя в жертву, Мандельштам при этом всё еще пытался как-то устроиться в этом мире. Осознание неизбежности гибели еще не лишало его необходимости бороться, равно как и надежды.

Конечно, Мандельштаму хотелось официального признания. Хотелось ему этого в первую очередь для того, чтобы быть нужным. Он всё еще хотел надеяться на то, что в этом новом мире нужна его поэзия, нужна правда. Если забежать немного вперед, то можно сказать, что на какое-то мгновение Мандельштам действительно вновь ощутил себя нужным, ощутил себя живым —  в 1935 году он пишет отцу: «Никаких лишений нет и в помине… Впервые за много лет я не чувствую себя отщепенцем, живу социально, и мне по-настоящему хорошо. Хочу массу вещей видеть и теоретически работать, учиться… Совсем как и ты… Мы с тобой молодые. Нам бы в Вуз поступить…» [5, с. 18]. Но в 1933 году не было не только признания, но и возможности просто жить, занимаясь своим делом. Везде он ощущал себя ненужным и чужим. Внешнее и внутреннее напряжение усиливалось. Вполне очевидно, что всё это не могло не найти отражения в поэзии Мандельштама. Для поэтической испостаси Осипа Эмильевича в этой ситуации было одно очень важное и неоспоримое преимущество: он мог быть абсолютно честным и открытым. Если другим, во многом, было что терять, то у Мандельштама в этом смысле были развязаны руки.

А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом,
Да, видно, нельзя никак…

Я не исключаю, что он смог бы сдерживать внутри себя поэтическую правду, но только если это было бы необходимо, и только до тех пор, пока у него было бы ради чего на эту жертву стоит сознательно идти. У Мандельштама же всё, по большому счету, было отнято. И в такой ситуации он мог обратиться лишь к последнему, что у него осталось, к самому коренному — к своей поэзии. Это был та опора, которую невозможно было у него отнять.

Оглядываясь вокруг, наблюдая то, что происходило в СССР в 30-е годы, Мандельштам чувствовал, понимал, что что-то важное ушло, ушло безвозвратно. То, что пришло ему на смену, — было не просто другим, это было абсолютно чуждым, антитворческим и антипоэтическим. «Литературы у нас нет, имя литератора стало позорным, писатель стал чиновником, регистратором лжи» [9, с. 206]. Интергрироваться в эту систему Мандельштам не мог по сугубо имманентным причинам. «Слово — плоть и хлеб. Оно разделяет участь хлеба и плоти: страдание». Государство отрицает слово, и, в то же время, «нет ничего более голодного, чем современное государство» [16, c.117].

Мне на плечи кидается век-волкодав
Но не волк я по крови своей

И вот он оказался перед диллемой: с одной стороны, оставалась надежда на то, что что-то сможет измениться, поэтому он продолжал бороться (или даже лучше сказать, что старался бороться); с другой стороны, было очевидным то, что на органическом уровне он — Мандельштам — и новая действительность было совершенно несовместимы. Мандельштам отвергал, он не хотел иметь ничего общего с той писательской культурой, которая формировалась в новом советском государстве. Он повсюду видел, совершенно чуждую ему, конъюктурность. «Человек в нашу эпоху — тварь дрожащая, и в герои ему лезть не пристало. Все высокие понятия — доблесть, геройство, правда, честь — превратились в казенные штампы. Они отданы на потребу газетной швали и ораторам, которые произносят пылкие речи, согласовав предварительно каждое слово с начальством» [11, с. 568]. Помимо политического приспособленчества Осип Эмильевич наблюдал еще одну проблему (точнее — корень всех проблем) — отпадение искусства от христианского начала. Основным грехом эпохи Мандельштам считал поворот от христианства к буддизму и теософии [11, с. 129]. «Христианское искусство свободно. Это в полном смысле этого слова «искусство ради искусства». Никакая необходимость, даже самая высокая, не омрачает его светлой внутренней свободы, ибо прообраз его, то, чему оно подражает, есть само искупление мира Христом» [2, c. 287]. И поэт не мог молчать. Он почувствовал, понял, что надо действовать. Отсиживаться и молчать Мандельштам уже больше не мог. «Для такого человека, как он, смерть была единственным исходом: он не умел быть дрожащей тварью, которая боится не Бога, а людей» [11, с. 274]. Поэтическое в Мандельштаме взяло верх. Он отчетливо сознавал собственную правоту и поэтому был готов бросить перчатку прямо в лицо власть имущим. А если точнее, то только одному человеку, в чьем лице выражалась вся полнота этой новой, деспотической власти — Сталину. Тому, кого многие боялись, но о ком практически невозможно было не думать. Мандельштам вызвал власть на открытую дуэль. «Всегда успеешь, — говорил мне О.М. на мои разговоры о самоубийстве, — всюду один конец, а у нас еще помогут…» [10, с.351]. Он понимает, что из той безвыходной ситуации, в которой он оказался, есть только один выход — нанести удар первым. Ведь именно так можно обмануть саму смерть и непреклонную судьбу, окликнув их, тем самым развернув в свою сторону. Мандельштам писал в 1937 году Чуковскому: «Я — тень. Меня нет. У меня есть только одно право — умереть» [16, с. 75]. Тут могло быть только два варианта, и в любом из них Мандельштам выходил победителем. Так и произошло, как мы видим по всем последующим событиям. Мандельштам не собирался сдаваться, он принял решение и был готов идти до конца. Данную мысль подтверждает то, что в 1934 году, уже находясь на допросах, сидя перед следователем, Мандельштам был готов прочесть ему «Мы живем под собою не чуя страны…», но вдруг обнаружил, что у следователя уже есть листок, с записанным на нём стихотворением (причем стихотворение было зафиксировано в самом первом варианте) [9, c. 214]. Мандельштам не только не смутился, но и собственноручно записал для следствия более поздний вариант [10, c. 107].

Если поэт перестанет быть глашатаем истины, то его поэтическое пламя угаснет. Истина не прощает предательства, малодушия и трусости. В какой-то момент у него появилось желание отказаться от этого, порвать эту нить: «Мне хочется уйти из нашей речи». Но он не поддался этой слабости. Поэзия была его предназначением, его призванием. И Осип Эмильевич это очень хорошо осознавал. Если бы он проявил малодушие, то это было бы отказом от самого себя, от своей сути. А это уже абсурдно. Необходимость сохранить единство личности была первостепенной. И только сохраняя это единство, ты можешь не только преодолеть все возможные обстоятельства и трудности, но и победить саму смерть. Герой преодолевает в себе человеческое и входит в совершнно иную, трансцендентную реальность [18].

И именно поэтому Мандельштам написал «Мы живем, под собою не чуя страны…». Он больше не боялся. Он бросил вызов, четко расставив все маркеры: кто есть кто. Этот поступок стал одним из последних поэтических актов великого художника слова: «Мне кажется, смерть художника не следует выключать из цепи его творческих достижений, а рассматривать как последнее, заключительное звено» [12, с. 312].

Было ли это самоубийством? С обывательской точки зрения, да — это, конечно же, самоубийство и довольно отчаянный поступок (кто-то даже скажет, что глупый). Но дело в том, что поэт возвышается над всеми этими понятиями. Он всегда немного впереди всех, как древнегреческий герой. Нельзя забывать, что смысл греческой трагедии заключается не в необходимости роковой развязки, а в характере поведения героя, и именно в этом смысле греческая трагедия героична [18].  Герой говорит и делает то, что должен говорить и делать. В данном случае уместнее всего будет провести параллель с ролью пророков в Ветхом Завете. Вспоминая слова Евтушенко, мы можем сказать, что поэт в России — это пророк, который напоминает народу о том, что он (народ) отдалился от Бога, и если не будет покаяния, то такой народ ждет гибель. Пророк возвещает волю Божию, несмотря на то, что далеко не все хотят её услышать, и несмотря на то, что самому пророку угрожает смертельная опасность. Мы можем сказать, что пророк, всецело отвергаясь себя, отдается в руки Божии для служения Ему, и через это обретает полноту своего Я, своего существа. То же самое и с поэтами: если поэт будет молчать, то вот тогда-то он и потеряет себя, а значит наступит его поэтическая смерть; он совершит «поэтическое самоубийство», если хотите. Мандельштам мог сохранить себя в физическом смысле, но тогда потерял бы свое Я. Естественно, он не стал этого делать. Возможно,  что он хорошо помнил о словах Христа: «Сказываю вам, что если они умолкнут, то камни возопиют» (Лк. 19:40).  Мандельштам был очень мужественным человеком, так как для такого поступка нужно иметь немало мужества. Мужества быть самим собой. В этом смысле Мандельштам оказался смелее и честнее многих своих коллег по поэтическому цеху.

Говоря о стихотворении «Мы живем, под собою не чуя страны…», нельзя не коснуться другого стихотворения Мандельштама, которое он так же посвятил вождю всех народов и которое называется «Ода». Его Мандельштам написал в 1937 году, уже сполна хлебнув страданий и лишений. С этим стихотворением не всё так просто, как может показаться на первый взгляд. Поначалу действительно можно подумать, что поэт сломался и таким образом молил о пощаде, как считали Сергей Аверинцев [1, с. 264] и Эмма Герштейн [6, с. 388]. Но это, во-первых, совершенно не вяжется с образом и характером Мандельштама, который редко отступал и упускал возможность заявить о своем моральном превосходстве; а во-вторых, это абсолютно не вяжется с поэтическим естеством Мандельштама, который, как раз-таки, вполне открыто осуждал и не поддерживал конъюктурщиков и политических приспособленцев. Нет, я вижу в этом поступке Мандельштама еще один героический акт. «На вершине героизма можно позволить себе такие поступки, которые у простого смертного были бы свидетельством его рабства» [18]. Я прекрасно понимаю, что в лагерях и тюрьмах в то время могли сломать практически кого угодно, и может быть не следовало бы судить о поступках человека, доведенного до крайней степени физического и психического истощения, так как он, в известном смысле, уже не совсем вменяем. Однако внимательное прочтение и анализ «Оды» дает нам понять, что стихотворение это написано человеком, прекрасно отдающим себе отчет в том, что он делает. Можно, конечно, предположить, что Осип Эмильевич хотел спасти свою жену — Надежду Яковлевну — и именно поэтому пошел на такой бессовестный — с творческой точки зрения — шаг. Но здесь мы снова должны столкнуться с неминуемыми преградами, которые нам возводит сам Мандельштам, вплетая их в ткань текста. Дело в том, что основной посыл «Оды» не в том, чтобы возвеличить Сталина, а ровно такой же, как и в «Мы живем под собою не чуя станы…», — это пощечина вождю. Мандельштам не был бы Мандельштамом, если бы просто написал хвалебное произведение, посвященное Сталину, оставив все смыслы на поверхности, как влюбленный юноша, пишущий об объекте своего восхищения.

Начнем с того, что нетипичным для Мандельштама является сам процесс создания данного произведения, что, например, давало повод Аверинцеву считать, что «Ода» была написана через силу, а потому не может считаться искренним поэтическим порывом [1, с. 264]. Мне кажется, что даже самой формой написания Мандельштам хотел показать нам, хотел как бы предупредить о том, что не стоит воспринимать это стихотворение буквально и прямолинейно, что называется «прямо в лоб». Уже сам способ написания должен натолкнуть нас на мысль о том, что здесь не всё так однозначно, что стоит поискать иной, заложенный в текст, смысл. Обычно Мандельштам сочинял стихи в уме, лишь шевеля губами, расхаживая туда-сюда, и только под самый конец, когда стихотворение было уже готово, записывал текст на бумагу [10, c. 265]. Здесь же всё было наоборот — Мандельштам сел за стол, разложил перед собой бумагу, взял карандаш и начал сочинять «Оду». Согласитесь, довольно необычное отступление от привычного способа работы над стихами. Мандельштам не только использует несвойственный ему способ написания, но еще и применяет совершенно чуждый ему поэтический словарь. Взглянем на текст: «Когда б я уголь взял» — с самого начала нас встречает сослагательное наклонение. То, что могло бы произойти, но не происходит по сути. Этого на самом деле никогда не случится. В тексте Мандельштам описывает себя в виде художника, который рисует портрет вождя. И в самом тексте слово «художник» встречается трижды. Конечно, можно сослаться на метафоричность и вспомнить, что и поэт — художник, если употреблять это слово в широком смысле. Но мы не должны забывать, что поэзия для Мандельштама всецело проникнута музыкой — настоящий стих должен быть музыкальным, а поэт выступатет в роли певца. Читать стихи — это почти то же самое, что и петь. Именно с такой семантикой Мандельштам говорит о поэзии [8, с. 114]. А тут вдруг появляется образ художника вместо певца. Зачем же Мандельштам отходит от сути своего поэтического творчества, когда пишет это стихотворение? И что еще более важно — зачем же он так открыто отображает это в тексте, делая акцент на данных моментах? Внимательный читатель, знакомый с личностью и творчеством Мандельштама, сразу заметит столь интересный штрих. Похоже, что Осип Эмильевич таким образом оставляет нам подсказки. Мандельштам — поэт думающий, и своего читателя он также видит как думающего человека, умеющего вчитываться в текст.

Для начала, избрав нарочито триумфальный и восторженный тон, Мандельштам на самом деле, как мне представляется, смеется над Сталиным, точнее — над тем образом, который был ему создан. Используя эзопов язык, Мандельштам снова высказывает, как и в «Мы живем под собою не чуя страны…», свое истинное мнение о тиране и о народе, который неизбежно страдает во времена правления деспотов.

Сжимая уголек, в котором все сошлось,
Рукою жадною одно лишь сходство клича,
Рукою хищною — ловить лишь сходства ось —
Я уголь искрошу, ища его обличья.
Я у него учусь, не для себя учась.
Я у него учусь — к себе не знать пощады,
Несчастья скроют ли большого плана часть,
Я разыщу его в случайностях их чада…

Если повнимательней отнестись к тесту, то стоит выделить слово «уголек», которое может, если помнить его семантику, подсказанную «Грифельной одой», был символом поэтической правоты. А если это так, то весь текст обретает совсем иной смысл, где речь идет уже как о сущности нынешнего исторического времени, так и о роли народа, и о смысле жизни поэта; об ответственности поэта перед Богом, и о сущности поэтического дара [8, с. 116]. Мандельштам низводит образ Сталина до гротескного восприятия; поэт показывает, что есть вещи, которые неподвластны даже самому хитрому и жестокому тирану — поэтическая правота, которая становится выражением нравственной правоты народа. А это обнажает тот духовный стержень, на котором держится Россия, на котором она будет продолжать держаться, несмотря на все внешние и внутренние потрясения, и даже такому деспотичному правителю как Сталин не удастся переломить этот стержень. Внутреннюю свободу у человека, даже у всего народа нельзя отнять. По крайней мере до тех пор, пока он сам её не отдаст. Получается, что стихотворение является и одой, и сатирой одновременно. Только одическое начало тут посвящено вовсе не Сталину — воспевается русский народ, его внутренняя сила и стойкость. Сатирическое начало всецело отдано Сталину —  вождь изображается насмешливо-карикатурно [8, с.117]. В научной среде встречаются предположения, что Мандельштам все эпитеты, с ярко выраженной отрицательной коннотацией, посвятил непосредственно Сталину: хитрые (читай «хитрый), дерзостью (читай «дерзкий»), гремучие (читай «гремучий»), жадный, хищный, хмурый, мучительно (читай «мучитель») и так далее [8, с.119]. Иосиф Бродский говорил: «Вы знаете, будь я Иосифом Виссарионовичем, я бы на то, сатирическое стихотворение (имеется в виду «Мы живем под собою не чуя страны…» — прим. автора), никак не осерчал бы. Но после «Оды», будь я Сталин, я бы Мандельштама тотчас зарезал» [17]. По большому счету так и случилось. Не могу ручаться, что Сталин увидел в «Оде» ту хлесткую, как пощечина, насмешку, но было очевидно, что «Мы живем под собою не чуя страны…» Сталину понравилось, так как там он увидел то, каким его видят другие: единственной заметной фигурой у власти, эдаким кукловодом, который играет с полулюдьми (т. е. теми, кто уже лишился своей личности и своего человеческого обличья, и, вследствие этого, они лишились одного из главных человеческих качеств — речи, поэтому они и могут лишь свистесь, мяукать и хныкать). Сталин в этом стихотворении, при всей его хлесткости и резкости, показан сильным и властным, а это ему не могло не понравится. Он увидел, что его внутренняя политика — политика нагнетания страха и ужаса среди населения — вполне успешна. Может быть поэтому и наказание Мандельштама было относительно мягким [10, с.23]: трёхлетняя ссылка на поселение в город Чердынь Свердловской области. И Надежде Яковлевне было разрешено сопровождать мужа [9, c. 215]. В «Оде» же всё наоборот: Мандельштам высмеивает силу и властность Сталина, говоря о том, что настоящая сила и власть находятся у народа и у поэта, который, выдвигаясь из этого народа, открыто говорит о том, кто есть кто; где — правда, а где  — ложь; где — истина, а где — заблужденье. По всей видимости, Сталин всё-таки сумел расшифровать то послание, которое оставил ему Осип Эмильевич Мандельштам. И он не только расшифровал это послание, но и понял, что Мандельштам переиграл и победил его. Прав был Хемингуэй: «Человека можно уничтожить, но его нельзя победить». Да, внешне всё выглядит иначе: торжествующий тиран и загубленный в лагере поэт. Но это только на первый, поверхностный взгляд. Если попытаться разобраться, вглядеться глубже, то мы увидим, что правда всегда на стороне поэта, а, значит, он априори не может проиграть в этой битве. Думаю, что когда Сталин это понял, то его захлестнула злоба. Та самая горькая злоба, которая возникает от осознания своей беспомощности. Тут открылось бессилие «великого» Сталина перед поэтической правдой. И тогда, беснуясь и сходя с ума от своей беспомощности, Сталин лишь мог физически уничтожить Мандельштама, подаря ему, того не желая, поэтическое и историческое бессмертие. Этим поступком Сталин лишь окончательно признал себя проигравшим. И Мандельштам мог бы, вслед за Пушкиным, сказать:

Нет, весь я не умру — душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит…

<…>

Что в мой жестокий век восславил я Свободу
И милость к падшим призывал

Это подверждает и Иосиф Бродский, говоря: «я повторяю и настаиваю: стихотворение о Сталине гениально. Быть может, эта ода Иосифу Виссарионовичу — самые потрясающие стихи, которые Мандельштамом были написаны. <…> Мандельштам использует тот факт, что они со Сталиным всё-таки тёзки. <…> Я думаю, что Сталин сообразил, в чем дело <…> что это не Мандельштам — его тезка, а он, Сталин, — тезка Мандельштама» [17].

По всему и выходит, что Осип Эмильевич Мандельштам, обнародовав памфлет «Мы живем, под собою не чуя страны…», начал свой путь совсем не к смерти, как многие думают. Наоборот, он утвердил путь жизни, где настоящая поэтическая жизнь — это путь к бессмертию, это жизнь в самом полном смысле этого слова. Это исполнение своего поэтического долга, подобно герою: преодоление себя, своего страха — это выход в бессмертие. Ведь мы прекрасно помним, что смерти нет, и что у Бога все живы. «Мандельштам, человек предельной эмоциональности, всегда остро чувствовал смерть — она как бы всегда присутствовала в его жизни. И это неудивительно — поэзия в еще большей степени, чем философия, есть подготовка к смерти. Только так понятая смерть вмещает в себе всю полноту жизни, ее сущность и реальную насыщенность. Смерть — венец жизни. Стоя на пороге дней своих, я поняла, что в смерти есть торжество, как сказал мне когда-то Мандельштам. Раньше я понимала ее только как освобождение» [11, с.130].

Поступок Мандельштама окончательно и однозначно утвердил его как настоящего поэта; того, кто по праву занимает своё место в плеяде равновеликих. И даже среди них он может в некотором смысле возвышаться над другими, как сказала Анна Ахматова: «Сейчас Осип Мандельштам — великий поэт, признанный всем миром. О нем пишут книги — защищают диссертации. Быть его другом — честь, врагом — позор» [3, с. 145]. «Творчество Мандельштама завершилось самоотдачей — тем даром, который позволяет только смерть и который обыкновенно принадлежит герою или святому. Мандельштам тем и уникален, что он соединил в себе поэта, пророка, героя и святого. Поэтому он больше, чем «соглядатай» Бога, он его подлинный и увенчанный славой ученик. Не гордыня и не превыспрянная риторика позволили ему сказать о себе в «Стихах о неизвестном солдате»: От меня будет свету светло» [16, с.132].

Литература

1. Аверинцев С.С. Судьба и весть Осипа Мандельштама // Поэты. М.:Языки русской культуры.— 1996. — С. 189–273.
2. Амелин Г.Г., Мордерер В.Я. Миры и столкновенья Осипа Мандельштама. М.: Языки русской культуры, 2001.
3. Ахматова А.А. Листки из дневника // Ахматова А. Requiem/ Предисл. Р.Д. Тименчика, сост. и прим. Р.Д. Тименчика при участии К.М. Поливанова. М., 1989.
4. Ахматова А.А. Листки из дневника. Проза. Письма. М. «Издательство АСТ», 2017.
5. Гаспаров М.Л. О. Мандельштам. Гражданская лирика 1937 года // Российский государственный гуманитарный ун-т. М., 1996.
6. Герштейн Э.Г. Мемуары. СПб.: Инапресс, 1998.
7. Евтушенко Е.А. Братская ГЭС М.: «Советский писатель», 1967.
8. Жукова А.В. Загадка Мандельштамовской «Оды» // Вестник Томского Государственного университета. Филология. — 2017. — №47. — С. 109 — 122.
9. Лекманов О. А. Осип Мандельштам: Жизнь поэта. М.: Молодая гвардия, 2009.
10. Мандельштам Н. Я. Собрание сочинений в двух томах. Т. 1: «Воспоминания» и другие произведения (1958– 1967). Екатеринбург: Гонзо (при участии Мандельштамовского общества), 2014.
11. Мандельштам Н.Я. Собрание сочинений в двух томах. Т. 2: «Вторая книга» и другие произведения (1967– 1979). Екатеринбург: Гонзо (при участии Мандельштамовского общества), 2014. (С. 274)
12. Мандельштам О. Э. Слово и культура: Статьи. М.: Советский писатель, 1987.
13. Пастернак, Е.В., Пастернак Е.Б. Координаты лирического пространства Текст./ Е.В. Пастернак, Е.Б. Пастернак // Литературное обозрение. — 1990.- №3.- С. 91-100.
14. Пихоя В.Г. Документы русской истории. М.: Пресса, 1993.
15. Симфония по творениям преподобного Ефрема Сирина. М.: ДАРЪ, 2008.
16. Струве H.A. Осип Мандельштам. Томск: «Водолей», 1992.
17. Волков, С.М. Диалоги с Иосифом Бродским [Электронный ресурс]. — http://lib.ru/BRODSKIJ/wolkow.txt (дата обращения: 05.05.2020)
18. Сапронов, П.А. Героизм и мир Ветхого и Нового Завета [Электронный ресурс]. — https://teolog.info/culturology/geroizm-i-mir-vetkhogo-i-novogo-zaveta-p/ (дата обращения: 12.08.2019)

УДК 821.161.1

B.V. Terekhov

«Mandelstam’s Greek tragedy, or the poet on the road to immortality»

The article is dedicated to the poet Osip Emilevich Mandelstam. The focus is on two poems by Mandelstam — «My zhivem, pod soboyu ne chuya strany…» and «Oda». The aim of this article is to consider the relation of O. E. Mandelstam to Stalin, the Soviet state, as well as to official literature and writers. The article also tries to reveal the essence of such a concept as «poet» (by comparing him with an ancient Greek hero). Based on the different works of Mandelstam, as well as memoirs of people, who were close to him, the atempt is made to describe the Mandelstam’s psychological state by the early 1930s, and about his position regarding the prevailing trend of political and literary thought.

Keywords: Mandelstam, Stalin, poet, personality cult, repression, heroism, hero, death, immortality.