Трагическая романтика Густаво Адольфо Беккера
Творчество Г.А. Беккера (1836–1870), к сожалению, мало известного отечественному читателю, принадлежит к лучшим образцам испанской литературы XIX века. Представленный рассказ «Miserere» взят из его главного произведения, изданного посмертно Rimas y leyendas (Рифмы и легенды). В связи с этим имеет смысл дать о поэте и его творчестве общее представление.
Густаво Адольфо Домингез Бастида Беккер родился 17 февраля 1836 г. в Севилье в семье знаменитого в свое время художника Хосе Домингеза-Инсаусти и Беккера, имевшей фламандские корни. Когда Беккеру было 5 лет, умирает его отец, через 6 лет и мать. Дядя берет на себя расходы семьи и определяет Густаво в Колледж Сан Тельмо, готовивший моряков, где будущий поэт и начинает писать стихи. Образ моря, один из его излюбленных, появляется именно с этого времени. Биографы Беккера часто рассуждают о том, каким был бы его талант, если бы он закончил обучение, но в 1847 г. смерть матери и внезапное закрытие лицея изменяют его судьбу.
Беккер вместе с братом Валериано отдан для обучения художнику Антонио Кабрал Бехарано. Уже тогда проявляется литературный талант Беккера, Валериано же в отличие от брата показывает себя прекрасным художником.
В 1854 Беккер уезжает в Мадрид искать приключений и новой жизни. Он зарабатывает на жизнь в основном журналистикой и переводами, ведет бурную личную жизнь. Он начинает создавать единственную вышедшую при жизни книгу «Historia de los templos de Espana» (История храмов Испании). Уже в 1858 г. у него обнаружен туберкулез, и многие последующие поездки Беккера в санатории становятся сюжетами его рассказов и статей, которые он много публикует в это время. В 1859 г. впервые выходит в свет одно из стихотворений, которые впоследствии войдут в опубликованный посмертно сборник Rimas, будущая 13 Рифма «Tu pupila es azul y quando ries», («Твои глаза голубые и когда ты смеешься») и Беккер начинает работать над рассказами, впоследствии вошедшими в Leyendas.
В это время случилась одно из важнейших событий в биографии Беккера, отразившееся в его стихах. Близкий друг и биограф поэта, Хулио Номбелатак описывает его: «На балконе первого этажа появились две молодые девушки удивительной красоты, особенно одна, которая казалась старшей (ей было не больше 17 или 18 лет), благодаря выражению своих глаз и своей внешности, будто неземной. Густаво, пораженный, остановился, увидев ее, и, хотя мы продолжили путь, он не мог не оборачиваться, восторгаясь ее красотой»[1]. Беккер, пылкий, страстный, но боящийся сам себя и собственных чувств, влюбился в эту девушку, имя которой он вскоре узнал — Хулиа Эспин Перез. Она родилась 18 ноября 1838 г. и была певицей, обладательницей красивого сопрано, через некоторое время снискавшего ей славу во многих театрах Европы. Любовь Беккера к певице была безответной, их отношения закончились к 1860 г., хотя то, что поэт настоял на том, чтобы дочь Валериано, его племянницу, назвали Хулия показывает насколько глубокий след это оставило в его жизни. Именно Эспин была музой «Рифм» Беккера. Ей, в частности посвящена 14 Рифма «Te vi un punto, y, flotando ante mis ojos la imagen de tus ojos se quedò» (Я увидел тебя один миг, и, кружа пред моими глазами, остался вид твоих глаз).
В 1860 он заражается сифилисом и врач, лечивший его, жалея молодого человека, знакомит его с дочерью, Кастой Эстебан, на которой Беккер женится в 1861 г. Эту свадьбу описывают как случайную и неожиданную для всех, супруги были очень разными людьми и в течение недолгой совместной жизни часто расходились. Некоторые биографы считают этот брак самой большой ошибкой Беккера, а Касту описывают как холодную женщину, недостойную чувств, которые он к ней испытывал.
Он продолжает заниматься журналистикой, и в 1861 становится сотрудником мадридской газеты «Contemproraneo» (Современник), в которой выходят несколько его «Легенд». В это время в этой же газете выходят его знаменитые «Cartas literarias a una mujer» (Литературные письма к женщине). Однажды возлюбленная спрашивает у главного героя «что такое поэзия?», чтобы узнать, что его так привлекает в поэзии и чем он живет. Автор отвечает «La poesía eres tú» (поэзия — это ты), на что женщина смеется в ответ, думая, что он шутит. Но Беккер объясняет ей в письмах:
|
La poesía eres tú, te he dicho, porque la poesía es el sentimiento, y el sentimiento es la mujer. La poesía eres tú, porque esa vaga aspiracion a lo bello que la caracteriza, y que es una facultad de la inteligencia en el hombre, en ti pudiera decirse que es un instinto. La poesía es en el hombre una cualidad puramente del espíritu; reside en su alma, vive con la vida incorporea de la idea, y para revelarla necesita darle una forma. Por eso la escribe. En la mujer, sin embargo, la poesía está como encarnada en su ser; su aspiración, sus presentimientos, sus pasiones y Destino son poesía: vive, respira, se mueve en una indefinible atmósfera de idealismo que se desprende de ella, como un fluido luminoso y magnético; es, en una palabra, el verbo poetico hecho carne.
|
Поэзия — это ты, я сказал тебе, потому что поэзия — это чувство, а чувство — это женщина. Поэзия — это ты, потому что это неясное стремление к красоте, которое ей свойственно, которое есть способность разума в мужчине, в тебе это можно сказать инстинкт. Поэзия в мужчине — качество духа, она живет в его душе вместе с бестелесной формой идеи, и, чтобы раскрыть ее, нужно придать ей форму. Поэтому он ее записывает. В женщине же поэзия будто заложена в ее существо; ее вдохновение, предчувствия, страсти и судьба — это поэзия: она живет, дышит, движется в невыразимой атмосфере идеального, которое расточается ею как светлый и притягивающий флюид, она, одним словом, — стих, ставший плотью. |
В 1863 Беккер становится редактором газеты, но через три месяца вынужден покинуть этот пост, так как владелец газеты выступает с критикой известного своим консерватизмом министра внутренних дел Брабо, покровителя Беккера. Газета закрывается в 1865 г., но о поэте Брабо не забывает, помогая ему и его брату деньгами.
Тем временем семейная жизнь Беккера рушится. Валериано переезжает жить к брату, а Каста, которая уже родила мужу двух сыновей, заводит любовника и беременеет от него. В 1868 г. Беккер забирает двух своих детей и уезжает вместе с братом из Мадрида. Валериано умирает в сентябре 1870, и наступает воссоединение супругов, которое оказывается недолгим. Утром 21 декабря того же года Беккер умирает от пневмонии. Его друзья соединили вместе его Rimas и написанные «Легенды» и издали в 1871 году в Мадриде Obras («Работы»). При жизни почти неизвестный к концу 19 века Беккер обретает славу возможно лучшего писателя Испании 19 века. Многие поэты-деятели «поколения 1898» и «1927» обращались к его творчеству и считали Беккера своим учителем: Рубен Дарио, Хуан Рамон Хименес, Луис Сернуда и другие. «Беккер умер физически, но от боли жизни, которую он посвятил своему высокому духу, и это должно было случиться вместе с тем, о чем он так часто мечтал в течение жизни — славой, бессмертием» (Бенито о Беккере)[2].
Тема художника бессильного выразить то к чему он стремится, описать ту реальность, которой он поглощен — главная не только в предлагаемом вниманию читателя рассказе, но и во всем творчестве Беккера. Сама поэзия собственно и существует, по Беккеру, лишь потому, что есть тайна:[3]
Но из рук этой святости плоть и природа снова получают свою божественность, чтобы Бог снова наполнил возрожденный мир, что отражается в «Генрихе фон Офтердингене» в фигуре отшельника из первой части:
«Я сподобился найти то, чего никогда не чаял обрести; божественный свет меня посетил, и с того дня, когда я собственноручно ее здесь похоронил, десница Всевышнего освободила мое сердце от печали… Мы склонны принимать начало за конец, моя жизнь подтверждает это»[4].
«Генриху чудилось, будто вселенная почиет в нем, расцветая, и вверяет его гостеприимству свои сокровенные прелести и клады. Его как бы окружила невообразимая, доступная отчетливая явь… Речи старика отворили потайную дверцу в нем самом. Он постиг, что жил в пристроечке, а настоящим зданием оказался величавый собор, где былое торжественно вырастало из каменного пола, а беззаботное безоблачное грядущее нисходило к былому…»[5].
Обрести божественность, по Новалису, становится возможным уже при жизни:
Пока наука не может открыть
источники жизни
и в море и в небе есть бездна,
которая сопротивляется подсчету,
пока человечество, все время двигаясь вперед,
не знает куда идет,
Пока есть тайна для человека
Будет поэзия![6]
Трансцендентный божественный мир невыразим, и встреча с ним оборачивается для героев Беккера смертью (Maese Perez el organista, «Органист Маэсе Перес») или сумасшествием (La ajorca de oro, «Золотой браслет», El monte de las ánimas, «Гора душ»). Эта невмещаемость божественного света в рамки человеческого восприятия берет начало еще с платоновской концепции идеального в знаменитой метафоре идеи блага как солнца из 6 книги Государства, «чем будет благо в умопостигаемой сфере по отношению к уму и умопостигаемому, тем области зримого будет Солнце по отношению к зрению»[7] (508, с), восходя же от низшего к высшему, душа «ослеплена ярким сиянием»[8] (518, с). Эти мотивы находят прямое продолжение у Плотина в его концепции последовательной эманации Ума из невыразимого Единого и Души из Ума, где, сосредоточившись в самом себе и отрешившись от всего, Ум может лицезреть свет Первоначала, который его осияет (V, 5), созерцание же Его есть скорее «экстаз и превращение в нечто простое»[9] (VI, 9). Эта линия находит свое продолжение и в традиции unio mystica, мистическом соединении с Богом Дионисия Ареопагита, говорящего о возможности души в конце мистического пути восхождения к творцу «обрести полнейшую бессловесность, всецело растворившись в божественном безмолвии»[10], а позднее у Майстера Экхарта, проповедующего Бога как «единое ничто», в которое «мы должны вечно погружаться из бытия»[11], когда человек и Бог становятся по сути одним: «Божья глубина — моя глубина, и моя глубина — Божья глубина»[12]. В порыве души к творцу (к самой себе?) на нее нисходит сила, чтобы созерцать и само бессмертное в момент, когда и восприятия больше не существует:
|
E’ mi ricorda ch’io fui piu’ ardito per questo a sostener, tanto ch’i’ giunsi l’aspetto mio col valore infinito. Oh abbondante grazia ond’io presunsi ficcar lo viso per la luce etterna, tanto che la veduta vi consunsi! |
И мне помнится, что я из-за этого смелее был / Выдержать (свет), так что я соединил / Свой взгляд с бесконечной величиной. О, изобильная благодать, которой / Осмелился остановить взор в вечном свете / Так что истощил там взгляд![13] |
Данте смог достичь этого, оставшись в живых. Но именно это соединение конечного с бесконечным, вечного с временным и было неизбывным желанием романтиков, к которым принадлежал и Беккер. Оно должно было совершиться в мистическом чувстве жизни, ее переживании[14], и эти тенденции нашли свое высшее выражение в период йенского романтизма в творчестве Новалиса («Генрих фон Офтер- динген»)[15]. Здесь герой будто бы проходит все этапа духовного пути автора и самого движения в пик его расцвета. Начало романтизма, как «реалистического движения» (Жирмунский), в движении «Бури и натиска» — одухотворение и божественность жизни, признание единой творческой силы всего мира имманентной человеку и его готовности пережить все, соединившись со всем, принять жизнь в каждом ее переживании (гетевский Фауст и Прометей). В романе это начало пути Генриха, когда через видение голубого цветка его жизнь наполняется смыслом. Странствия героя и его видение жизни помогают ему обрести высшее сокровище — любовь Матильды, но, по замыслу Новалиса, она должна была умереть, чтобы, уйдя от ее земного образа и пережив ее смерть, Генрих получил из рук ее высшей одухотворенности тот живой мир, которым он обладал. В жизни Новалиса этому соответствует смерть возлюбленной писателя Софии фон Кюн, послужившая поводом к написанию «Гимнов ночи» Здесь ночь воспевается как смерть, истинное убежище тоскующей по вечности душе:
Я чувствую смерти
Молодящий поток
В бальзам и эфир
Превращается моя кровь.
Я живу днем
Полный веры и решимости
И умираю ночью[16]
Und ich steh in diesem Leben
Trunken an des Himmels Tor
И я стою в этой жизни,
Опьяненный у небесных врат!
Но эта гармония йенского романтизма была тщетной, и высший мир все чаще воспринимается зловещим, далеким, опасным и недостижимым для героя. Уже в сказках Тика, многие из которых близки беккеровским «Легендам», вечное приобретает ужасные черты, а для Гофмана погоня за бесконечностью оказывается фарсом, плохой шуткой, смешной игрой, всегда обреченной на провал.
Беккера часто называют постромантиком и не только хронологически, но и потому что классические романтические мотивы переосмысливаются им, становясь частью его исповеди, соединяясь с трагическим мироощущением. Единение с Высшим, ключевой мотив йенского романтизма находит выражение и у Беккера. Так же как и в предыдущей традиции лишь поэт, художник способен совершить его.
«И было не более двух голосов, отзвуки которых смешивались между собой; затем остался лишь штрих, поддерживающий ноту, сияющую как нить света… Жрец наклонился, и за его седой головой и будто сквозь голубой газ, который напоминал дым фимиама, глазам верующих явилось Причастие. В этот миг нота, которую держал маэсе Перес, открылась, и взрыв величественной гармонии потряс церковь, в углах которой свистел подавленный ветер, и ее цветные стекла дрожали в узких рамах». (Maese Perez el organista).
Но это единство непрочно, и оно уступает место тревоге, беспокойству, ощущению пустоты:
| Es un sueño la vida Peró un sueño febril que dura un punto Quando de él se despierta Se ve que todo es vanidad y humo!.. Ojala fuera un sueño muy largo y muy profundo, Un sueño que durara hasta la muerte!.. Yo soñaria con mi amory el tuyo. |
Жизнь — это сон, Но сон горячки, который длится миг, Когда от него очнешься понимаешь, Что все пустота и дым. Пусть это был бы очень долгий и глубокий сон, Сон до самой смерти! Я бы видел во сне твою любовь и мою. (Rima LXXXVI) |
Герой одной из Легенд, El rayo de luna (Луч луны), всю жизнь тоскует по идеальной любви. Однажды прогуливаясь по развалинам старинного монастыря, ему кажется, что в темноте он заметил, как мелькнуло что-то белое, возможно край женского платья, и он тщетно пытается найти незнакомку. Несколько следующих недель проходят в ее безрезультатных поисках, пока он не понимает, что это был отблеск лунного луча, обманувший его. Теперь ничто его не интересует:
«Ты молод, красив, — говорила она — почему ты томишься в одиночестве? Почему ты не найдешь женщину, которую полюбишь, которая полюбив тебя, сделает тебя счастливым?
Любовь! Любовь — это луч луны, — бормотал юноша.
…
Слава! Слава — луч луны.
…
Я не хочу ничего, вернее хочу, чтоб вы меня оставили одного. Песни, женщины, слава, счастье, все это ложь, пустые иллюзии, которые мы создаем в своем воображении и обряжаем как хотим и любим их и бежим за ними. Ради чего? Ради чего? Чтобы встретить луч луны».
Но романтическая тоска по бесконечности все равно остается:
| La contemplé un momento y aquel resplandor tibio, aquel lecho de piedra que ofrecía próximo al muro otro lugar vacío En el alma avivaron la sed de lo infinito, el ansia de esa vida de la muerte, para la que un instante son los siglos… |
Я созерцал ее один миг, И это теплое сияние, Эта каменная постель, которая предлагала Рядом со стеной еще одно свободное место В душе оживили Жажду бесконечного, Желание той жизни смерти, Для которой века — один миг… (Rima LXXVI) |
И поэзия действительно становится в романтическом ключе пропедевтикой трансцендентного. Но это переживание остается невыразимым. Герой Miserere, пытаясь сочинить самому что-то равное мелодии первозданного света, платит за это цену собственной жизни. Осознав свои грехи и пытаясь использовать свой талант, чтобы искупить их, он хочет сочинить музыку для гимна прощения Miserere, но, услышав музыку ангелов, он не может сочинить подобную ей и умирает в отчаянии. Для Беккера — крупнейшего романтика испанской литературы — ощущение бессилия выразить непередаваемое, желание вечности и постоянная невозможность достичь ее в смертной жизни формирует всю его поэзию под знаком трагического, но оно оборачивается не кафкианским успокоением и растворением в неизбежности и смерти, а ярким стремлением к новому и неизведанному, пусть и фатально опасному.
|
Ìe sentì de un ardiente |
Я почувствовал душ (Rima LXXIV) |
Конечно, говорить о богословии Беккера невозможно и излишне, но христианские мотивы на протяжении всей его жизни оставались для него излюбленными как та тайна, которую нельзя осознать вполне, отсылающая к вечному в смертной жизни. В одной из легенд сам храм описывается как immenso como el espiritu de nuestra religion, бесконечный как дух нашей религии (La ajorca de oro). Даже последняя или одна из последних беккеровских Рифм ноября 1870 (он умер 21 декабря) представляет собой молитву святым в искупление его грехов, к чему стремился и герой представленного рассказа Miserere:
|
Patriarcas que fuisteis la semilla |
Патриархи, кто были семенем древа веры в далекие века, (Rima XCI) |
Перевод сделан по изданию Gustavo Adolfo Bécquer Rimas y leyendas. Madrid, 2004. Pp. 285–293.
Журнал «Начало» №22, 2010 г.
[1] Benito J. Gustavo Adolfo Bécquer. Su vida y obra // Gustavo Adolfo Bécquer. Rimas y leyendas. Madrid, 2004. P. 15–16.
[2] Benito J. Gustavo Adolfo Bécquer. Su vida y obra // Gustavo Adolfo Bécquer. Rimas y leyendas. Madrid, 2004. P. 24.
[3] Здесь и в дальнейшем ссылки даются на издание Gustavo Adolfo Bécquer. Rimas y leyendas. Madrid, 2004.
[4] Генрих фон Офтердинген. М., 2003. Ч. 1, гл. 5. С. 54.
[5] Там же. С. 46.
[6] Mientras la ciencia a descubrir / no alcance / las fuentes de la vida, / y en el mar o en el cielo / haya un abismo / que al cálculo resista, / mientras la humanidad siempre / avanzando no sepa a dó camina, / mientras haya un misterio para el hombre, / jhabra poesía! (Rima IV).
[7] Платон. Собр. соч. М. 1999. Т. 3. С. 290.
[8] Там же. С. 299.
[9] Плотин. Избранные трактаты. М., 2000. С. 317.
[10] Дионисий Ареопагит. Мистическое богословие. Киев, 1991. С. 8.
[11] Майстер Экхарт. Духовные проповеди и рассуждения. М., 1991. С. 149.
[12] Там же. С. 24.
[13] Dante/ Commedia. Par. XXXIII, 82–85.
[14] Необходимо отметить, что если для предыдущей религиозной традиции целью было получение высшего знания посредством мистического опыта, то для романтиков вплоть до «религиозного отречения», их обращения в католичество, единственным путем было именно мистическое чувство идеального в реальном, его личное переживание.
[15] Блестящий анализ немецкого романтизма дан В.М. Жирмунским. «Немецкий романтизм и современная мистика». СПб, 1996.
[16] Ich fühle des Todes / Verjüngende Flut / Zu Balsam und Äther / Verwandelt mein Blut / Ich lebe bei Tage / Voll Glauben und Mut / Und sterbe die Nächte.