Одиночество по Чехову
Чехов является одним их тех писателей, для которых тема, заявленная в данной работе, наиболее значима. Каждый из его героев совершенно самостоятелен. В том смысле, что не сводим к некой функции: например, быть моментом душевной жизни других персонажей или же фигурой, выражающей те или иные идеи автора. Существует прежде всего сам герой со своими думами и переживаниями. Автор не вмешивается в течение его мыслей, не руководит его поступками. Но именно эта самостоятельность и независимость чеховского персонажа становится его величайшим несчастьем. Бесконечно погруженный в себя, он не в состоянии разглядеть никого из окружающих его героев, услышать обращенные к нему слова. Произведения Чехова состоят из множества монологов, которые никак не встречаются друг с другом, а лишь сотрясают воздух и растворяются в нем, как будто никогда и никем не были произнесены. Известно, что любое сказанное нами слово приобретает свой смысл лишь тогда, когда хотя бы один человек услышит и поймет его. Мы можем проговаривать нечто лишь в том случае, если обращаемся к другому. Слишком длительная беседа с самим собой чревата безумием. Безусловно, проговаривание наших мыслей необходимо не только нашим собеседникам, но и нам самим, так как иначе все то, чем мы наполнены, останется для нас темным и туманным. Ведь если мы будем говорить, не заботясь о слушателе, наш рассказ будет смутным, нелогичным и вряд ли поможет нам понять свои собственные мысли и чувства.
С такого рода трудностями и преградами с неизбежностью сталкиваются герои Чехова, в чем я постараюсь убедить читателя, обратившись к известной повести Чехова «Степь». Здесь на фоне безбрежных русских просторов чередой проносятся перед нами различные людские судьбы. Нам встречается купец, обремененный заботами о своих товарах, благодушный священник, полностью довольный своей жизнью, мальчик, не знающий о том, что ждет его в будущем, и многие другие. Каждый герой по-своему интересен и колоритен. Но всех их объединяет абсолютная невозможность услышать друг друга. Безнадежно замкнутый в своем мире, каждый персонаж говорит исключительно о «своем». Никто из них не заботится о том, чтобы быть понятым окружающими. Вот как представляет одного из них Чехов:
«Пантелей бормотал и, по-видимому, не заботился о том, слышит его Егорушка или нет. Говорил он вяло, себе под нос, не повышая и не понижая голоса, но в короткое время успел рассказать о многом. Все рассказанное им состояло из обрывков, имевших очень мало связи между собой и совсем неинтересных для Егорушки. Быть может, он говорил только для того, чтобы теперь утром после ночи, проведенной в молчании, произвести вслух проверку своим мыслям: все ли они дома? Кончив о покаянии, он опять заговорил о каком-то Максиме Николаевиче из-под Славяносербска»[1].
Можно предположить, что с таким же успехом этот старик мог бы бормотать, сидя один у себя в избе. Однако присутствие другого здесь все же необходимо. Конечно, если бы дряхлый старик начал тихонько разговаривать сам с собой, сидя у печи, никто не стал бы считать его сумасшедшим. Вероятно, на него бы просто не обратили внимания. Но подобное оказалось бы естественным именно для чеховских героев. Никто из персонажей Достоевского никогда бы не оставил в покое бормочущего старика. Он бы, затаив дыхание, прислушивался к его говору, извлекал бы из него все новые и новые идеи, касающиеся непременно всего человечества. Чехов описывает людей, которые, как правило, говорят и думают о «своем». Более сложные герои повествуют о своих надеждах и разочарованиях, более простые — о различных мелочах, ни для кого не имеющих значения. Зачем же необходима встреча людей, никак не обращенных друг к другу?
Безусловно, все персонажи Чехова смутно ощущают необходимость диалога. Они могут говорить себе и говорят о себе, но делают это обязательно в присутствии какого-либо слушателя. Они чувствуют, что, если будут прямо ораторствовать в воздух, в них что-то окончательно оборвется. Такого рода имитация диалога удерживает чеховский мир от совершенного распада. В полной разрозненности и безнадежности этого мира все еще брезжит тусклый свет. Он по-прежнему обещает возможность встречи и любви. Этот свет уже не ослепляет нас, как это было в произведениях Достоевского, Толстого, Пушкина, Тургенева и Гончарова. Но он упорно продолжает светить. Именно эта слабая надежда так очаровывает нас во всех пьесах Чехова и в той повести, к которой мы обратились. Читая произведения Чехова, в которых в последний раз встречаем неповторимые мотивы, звучащие в душе русского человека, мы вновь убеждаемся, что необходимость встречи является наиболее значимым моментом в нашей культурной традиции. Поэтому вялые диалоги, которые мы слышим в произведениях этого писателя, все же вызывают в нас немалый интерес. Ни один разговор здесь не может состояться в полной мере. Однако для каждого героя эта невозможная теперь беседа по-прежнему является единственной надеждой прийти к себе и утвердить себя в мире. Пока же персонажи Чехова оказываются в подвешенном состоянии и не могут нащупать почвы под ногами. Поэтому главным в чеховском мире становится уже не слово, а взгляд, вздох, движение рук, неожиданные слезы. Все это возникает между словами и выступает на первый план. Это стремительное ускользание диалога делает мир писателя особенно тонким, хрупким и уязвимым.
Но обратимся снова к повести «Степь» с тем, чтобы проиллюстрировать все, о чем мы только что говорили. Трое путешествующих отправляются в дальний путь. Несмотря на то, что они едут в одной повозке и не являются случайными попутчиками, их мысли, чувства и ожидания настолько различны, как если бы эти люди никогда не знали друг друга. Купец Иван Иванович Кузьмичов озабочен предстоящей ему сделкой, мальчик Егорушка все время плачет, потому что его оторвали от родного дома, отец Христофор получает огромное удовольствие от всех поездок, неважно в каком направлении. Позади эти люди оставляют столь же разрозненный мир. Вот что говорится о матери Егорушки, которую маленький мальчик был вынужден покинуть:
«Его мамаша, Ольга Ивановна, вдова коллежского секретаря и родная сестра Кузьмичова, любившая образованных людей и благородное общество, умолила своего брата, ехавшего продавать шерсть, взять с собою Егорушку и отдать его в гимназию; и теперь мальчик, не понимая куда и зачем он едет, сидел на облучке рядом с Дениской, держался за его локоть, чтоб не свалиться и подпрыгивал, как чайник на конфорке».[2]
Отправляя мальчика в другой город, его мать пытается воплотить в нем свои представления об образованности и благородстве, в которых сама, по-видимому, ничего не смыслит. Конечно, она не посчитала нужным объяснить Егорушке, ради чего он должен покинуть родной дом на такое долгое время и ехать к чужим, неизвестным людям. Конечно, сам ребенок в таком возрасте вряд ли может понять необходимость образования, и чего уж проще: со стороны родителей должна иметь место хотя бы попытка объяснить значимость учебы, не говоря уже об умении самостоятельно заинтересовать его каким-то предметом. И тогда, несмотря на тяжесть расставания, у ребенка останется понимание того, что он уезжает из дома ради чего-то очень важного и что эта жертва принесет ему впоследствии немало радостей. Но для того, чтобы все это произошло, необходимо наличие в семейных отношениях такого измерения, как «я и ты». В таком случае ребенок будет восприниматься уже не как продолжение моего Я, а как человек, который имеет свои собственные мысли и переживания. Слишком очевидно, мир Чехова ничего подобного в себе не несет. Каждый из попутчиков Егорушки накрепко закрыт в своем мире. Причем эта замкнутость в себе оказывается совсем не того «высокого» ряда, которую мы встречаем, например, в «Фаусте» Гете. В гетевском мире одиночество становится сознательным выбором, наложением на себя определенной аскезы ради приобщения к каким-то предельным смыслам. У Чехова же герои даже не вполне дают себе отчет в том, что они одиноки. Они не осознают того, что никто не слышит их и что сами они не способны никого услышать.
«Хорошая, веселая мысль, застывшая от жары в мозгу о. Христофора, после того, как он напился воды и съел одно печеное яйцо, запросилась наружу. Он ласково взглянул на Егорушку, пожевал и начал:
— Я сам, брат, учился. С самого раннего возраста Бог вложил в меня смысл и понятие, так что я не в пример прочим, будучи еще таким, как ты, утешал родителей и наставников своим разумением».[3]
— говорит в «Степи» один из таких неслышащих и не озабоченных быть услышанными. Далее отец Христофор начинает рассказывать длинную историю, посвященную своим успехам на научном поприще. На первый взгляд, может показаться, что он хочет поддержать бедного Егорушку, не видящего никакого смысла в своем путешествии. Но в его словах мы не замечаем ни одной фразы, адресованной непосредственно к мальчику. Например, он мог бы сказать: «Не горюй» или «не печалься», а потом уже обратиться к своему опыту для того чтобы объяснить, что для огорчения у Егорушки нет никаких реальных причин. Но его рассказ сразу же начинается со слов «Я сам, брат…» Далее о. Христофор углубляется в приятные воспоминания о своем прилежании и необычайных талантах и заканчивает эту увлекательную для него историю словами: «Послушание паче поста и молитвы». Эти наработанные наставления пожилого священника звучат так же, как если бы он просто вздохнул или произнес какое-то междометие. Конечно, Егорушка на протяжении всего этого рассказа не имел никакой возможности почувствовать, что кто-то с ним разговаривает и желает ему добра.
Его дядя Кузьмичов, напротив, совсем не одобряет затею сестры отдать мальчика на учение. Так может быть, он больше других понимает мальчика, тоскующего по оставленному дому? Но нет! Несогласие Кузьмичова зиждется на совершенно иных основаниях. В торговле необходим надежный помощник, который не обманет и не подведет, и, конечно, лучше всего на эту роль подошел бы собственный племянник. Так Егорушка оказывается среди двух взрослых людей, проявляющих к нему полное равнодушие, но совершенно не замечающих этого. Вот каким образом они рассуждают о будущем Егорушки:
«Польза разная бывает… — сказал Кузьмичов, закуривая дешевую сигару. — Иной двадцать лет обучается, а никакого толку.
— Это бывает.
— Кому наука в пользу, а у кого только ум путается. Сестра — женщина непонимающая, норовит все по благородному и хочет, чтобы из Егорки ученый вышел, а того не понимает, что и я при своих занятиях мог бы Егорку на век осчастливить. Я это к тому вам объясняю, что ежели все пойдут в ученые да благородные, тогда некому будет торговать и хлеб сеять. Все с голоду поумирают.
— А ежели все пойдут торговать и хлеб сеять, тогда некому будет ученья постигать.
И, думая, что оба они сказали нечто убедительное и веское, Кузьмичов и о. Христофор сделали серьезные лица и одновременно кашлянули».[4]
Никто из собеседников не чувствует, что общения не происходит. Каждого вполне устраивает произнесенная вслух собственная реплика. В реакции другого никто не нуждается. Кроме тех незначительных реплик, которые я здесь привела, о. Христофор и Кузьмичов больше практически не обращаются к Егорушке. В середине повести его отдают каким-то незнакомым людям для того, чтобы они приглядели за ним. И здесь он снова оказывается никому не нужным и неинтересным, среди людей, которые так же неинтересны друг другу. Хотя в кругу его новых знакомых попадаются люди, наполненные какой-то жизнью, но разговор с ними все же оказывается невозможным. Так, мы встречаем здесь юродивого, который все время любуется на мир Божий и который готов плакать из-за удушенной змеи. Вот и Егорушка умиляет его также как играющая в траве лиса или прыгающий заяц. Несмотря на то, что сердце этого героя полно благости и доброты ко всему живому, он тоже не может стать другом бедному мальчику. Ведь для того, чтобы быть другом, надо уметь не только умиляться, но выражать себя в слове и быть способным услышать слова другого. Но на это чеховских героев, как правило, не хватает. Среди этих героев нам встречается еще одна интересная фигура — церковный певчий, потерявший голос. В его голове все время звучат песнопения, но когда он пытается их воспроизвести, у него не выходит ничего, кроме жалкой хрипоты. Любовь к музыке свидетельствует о его одаренности и чуткости, что вызывает явную симпатию к этому герою. Но он настолько погружен в свою беду, что почти не способен слышать окружающих. Его участью также становится отъединенность.
Если среди взрослых людей Егорушке невозможно найти собеседника, так как все они безнадежно затвердели в своих делах, бедах или же, наоборот, в благоденствии, то не может ли он поговорить с другим ребенком, души которого еще не коснулась черствость и окостенелость. Однако на протяжении всей повести мы встречаем только одного ребенка, случайно столкнувшегося с Егорушкой и удивленно смотрящего на него. Их общение ограничилось тем, что ребенок назвал свое имя, ответив на вопрос Егорушки, смутился и побежал домой. В действительности, между детьми невозможна встреча в подлинном смысле этого слова. Ребенок — существо недооформленное, не способное самостоятельно прийти к себе. Дети всегда нуждаются во взрослом для того, чтобы достроить себя. Ребенок ощущает в себе хаос стремлений и желаний, в которых не может самостоятельно разобраться. Взрослый предъявляет ему его же «Я», но уже понятное и определенное. Именно такого взрослого хотелось бы встретить Егорушке. Но на его пути неизменно попадаются люди все более и более далекие от того, какими они должны быть.
По дороге в гимназию Егор встречается, правда, еще и с полуребенком — кучером своего дяди. «Дениске было уже около двадцати лет, служил он в кучерах и собирался жениться, но не перестал еще быть маленьким. Он очень любил пускать змеи, гонять голубей, играть в бабки, бегать вдогонки и всегда вмешивался в детские игры и ссоры. Нужно было только хозяевам уйти или уснуть, чтобы он занялся чем-нибудь вроде прыганья на одной ножке или подбрасывания камешков. Всякому взрослому при виде такого искреннего увлечения, с каким он резвился в обществе малолетков, трудно было удержаться, чтобы не проговорить: «Этакая дубина!» Дети же во вторжении большого кучера в их область не видели ничего странного: пусть играет, лишь бы не дрался! Точно так маленькие собачки не видят ничего странного, когда в их компанию затесывается большой, искренний пес и начинает играть с ними. Дениска перегнал Егорушку и, по-видимому, остался этим очень доволен»[5].
Трудно вообразить что-то более нелепое. Герои, встречающиеся нам в этой повести, либо попадают во взрослый мир сразу же, без всякого перехода, причем в самую окаменевшую и зачерствевшую часть этого мира, или же затвердевают раньше, так и не дождавшись зрелости. Кучер — Дениска относится к последнему случаю. Учитывая его солидный возраст, мы могли бы ожидать с его стороны более участливого отношения к ребенку. В очередной игре, которую он придумал, он мог бы поддаться, подыграть Егорушке, для того чтобы мальчик тоже мог почувствовать себя сильным и ловким. Но Дениске, видимо, не дано понять, что ребенок гораздо слабее его. Победив мальчика, он чувствует искреннее удовольствие и предлагает измотанному ребенку новую игру. Конечно, такое поведение выглядит в высшей степени карикатурно, но что за ним стоит? Вывод о том, что и Дениска в детстве не имел ни одного взрослого человека, который мог принять в нем какое-то участие, напрашивается сам собой. Конечно, кучер относится к простому народу, в среде которого не приняты сложные отношения и длительные беседы. Но речь, в данном случае идет о самом простом. Любые родители, даже самые необразованные, всегда по-своему помогают своему ребенку стать взрослым. Отец воспитывает силу и выносливость, мать помогает своему чаду понять самого себя. Но если и купеческая семья, из которой вышел Егорушка, оказалась неспособной ни к чему подобному, то что говорить о простых людях, произведших на свет Дениску.
Случай с Дениской оказывается не менее патологическим, чем все предыдущие. На фоне этих безнадежно несчастных и безнадежно счастливых персонажей выделяется сам Егорушка, вокруг которого развивается основное действие. На протяжении всей повести мальчик слышит вокруг себя огромное количество всевозможных фраз, речей, которые все время проходят мимо него. У каждого из персонажей, окружающих мальчика есть свой собственный мирок, в котором вращаются все его интересы. Пространство чеховских произведений — это всегда скопление замкнутых в себе жизней, совершенно не замечающих друг друга. Это одиночество у каждого героя проявляется по-своему; у одних чувствуется скрытая тоска, другие же пребывают в полном самодовольстве.
Но если мы вернемся к повести «Степь», то увидим, что мальчик, вокруг которого происходят все события, несколько выбивается из этого ряда. У него пока еще нет этого ограниченного мира, в котором ему было бы уютно и безопасно существовать. Он открыт другим людям, но открыт не как взрослый, а как ребенок. Он еще не может выразить никакой самостоятельной позиции по отношению к миру, к людям, к себе самому. Потому ему тем более важно услышать все это от зрелых, опытных и любящих его людей. Но таковых он совсем не находит вокруг себя. Конечно, в чеховском мире это невозможно. Если бы что-то подобное происходило, то в личности ребенка могла бы зародиться реальность другого, которая в будущем помогла бы ему избавиться от замкнутости и одиночества, на которые обречены все герои Чехова. И все же в повести встречаются некоторые моменты, которые дают нам увидеть перспективу особой судьбы Егорушки, отличной от участи всех остальных персонажей «Степи». Когда Егорушка со своим дядей и отцом Христофором останавливается на постоялом дворе, то внезапно в помещение входит одна очень красивая женщина — графиня… как позже узнал Егорушка.
«Вдруг, совсем неожиданно, на полвершка от своих глаз, Егорушка увидел черные, бархатные брови, большие карие глаза и выхоленные женские щеки с ямочками, от которых, как лучи от солнца, по всему лицу разливалась улыбка. Чем-то великолепно запахло.
— Какой хорошенький мальчик! — сказала дама. — Чей это? Казимир Михайлович, посмотрите какая прелесть! Боже мой, он спит! Бутуз ты мой милый…
И дама крепко поцеловала Егорушку в обе щеки, и он улыбнулся и, думая, что спит, закрыл глаза»[6].
После этого Егорушка всю дорогу вспоминает красивую даму, которая так ласково с ним поздоровалась. Как видим, мальчику нужно совсем немного. И если бы его беседа с графиней продлилась или еще кто-то обратился бы к нему подобным образом, то мир Чехова расширил бы свои горизонты. Но, увы, эта минутная сцена осталась в произведении единичной. В результате, мы видим, что все герои принимают свою замкнутость и не хотят делать никаких усилий для того, чтобы выйти из нее. Но незрелый ребенок во всей полноте ощущает свое одиночество. По сути, одинок только он, все остальные отъединены, каждый от любого другого и этим вполне довольствуется. Давайте обратимся к последней сцене повести, когда мальчика отдают незнакомой женщине, давней подруге его матери и оставляют с ней на долгие годы обучения в гимназии.
«Отец Христофор вздохнул и не спеша благословил Егорушку.
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Учись, — сказал он. — Трудись, брат. Ежели помру, поминай. Вот прими от меня гривинничек.
Егорушка поцеловал ему руку и заплакал. Что-то в душе его шепнуло, что он уж больше никогда не увидится с этим стариком.
— Я, Настасья Петровна, уж подал в гимназию прошение, — сказал Иван Иваныч таким голосом, как будто в зале был покойник. — Седьмого августа вы его на экзамен сведите… Ну прощайте! Оставайтесь с Богом. Прощай, Егор!
— Да вы хоть бы чайку покушали! — простонала Настасья Петровна.
Сквозь слезы, застилавшие глаза, Егорушка не видел, как вышли дядя и о. Христофор. Он бросился к окну, но во дворе их уже не было, и от ворот с выражением исполненного долга бежала назад только лаявшая собака. Егорушка, сам не зная зачем, рванулся с места и полетел из комнат. Когда он выбежал за ворота, Иван Иваныч и о. Христофор, помахивая — первый палкой с крючком, второй посохом, поворачивали уже за угол. Егорушка почувствовал, что с этими людьми для него исчезло навсегда, как дым, все то, что до сих пор было пережито; он опустился в изнеможении на лавочку и горькими слезами приветствовал новую неведомую жизнь, которая теперь началась для него.
Какова-то будет эта жизнь?»[7].
Несмотря на всю тяжесть и безвыходность этой сцены, мы все же чувствуем в ней какую-то свежесть. Здесь нет той духоты и замкнутости, которая все время разлагает чеховский мир. Егорушке в отличие от всех персонажей, с которыми мы познакомились на протяжении этой повести, не чужда любовь и привязанность к другим людям. Конечно, в этой привязанности много детского страха, боязни всего чужого и неизвестного. Но все-таки перед нами появляется душа, способная ощутить реальность другого и впустить кого-то в свой мир.
В творчестве Чехова мы наблюдаем постоянную двойственность. Расколотая, душная действительность временами впускает в себя свежий ветер, который говорит нам о существовании иной реальности, полной жизни и простора. Но веяние приближающейся гибели неизменно чувствуется в каждом произведении писателя. Примером здесь может послужить, знаменитая пьеса Чехова «Три сестры». В ней мы встречаем трех девушек. Каждая из них по-своему одарена и наделена особой чуткостью. Но все их прекрасные качества вместо того, чтобы выходить вовне, освещая и преображая реальность вокруг себя, звучат в произведении одинокой, нежной музыкой, которая вот-вот оборвется. Их женственность, мягкость и сердечность уже не являются украшением того могучего, ослепительного мира, который нам открывался на страницах романа Толстого «Война и мир». Теперь мы видим только трех героинь, верно хранящих след этого великолепия. Их уютный, наполненный цветами дом открыт всем ветрам. Они ничем не защищены и могут быть обращены лишь друг к другу. Но и в разговорах между собой реплика каждой из сестер звучит одиноко. Может быть, кому-то покажется странным, но мне, когда я обращаюсь к чеховским «Трем сестрам» на ум приходят картины Нестерова «Думы» и «Великий постриг», которые, в каком-то смысле можно было бы назвать иллюстрацией к жизни этих героинь. Находясь совсем близко друг от друга, молодые девушки лишь отчасти открыты для диалога. Каждая из них погружена в свои «думы», в тот особый тонкий и глубокий мир, который они не могут предъявить друг другу. Каждая призвана открывать себя в песне, которую кто-то другой обязательно должен услышать. Если их песни будут звучать одновременно, это нарушит всякую гармонию. Именно поэтому все они молчат, прислушиваясь к музыке, звучащей внутри них и не способной вырваться наружу. У Чехова Ирина — младшая из сестер сравнивает себя с дорогим роялем, ключ от которого потерян. Я же вспоминаю другое: женское начало испокон веков сближали с хаосом. Хаос глубок, бездонен, бесконечен, но в нем отсутствует всякая определенность. Для того чтобы хаос обрел форму, необходим толчок. Под воздействием чего-то иного бродящая в недрах хаоса материя может обрести определенный образ. Нечто похожее мы ощущаем и в картинах Нестерова и произведениях Чехова. Но если Нестеров лишь умиляется девической мечтательностью, то Чехов открывает нам в своих героинях сразу несколько измерений.
Да, героиням Чехова никогда не раскрыть своего богатства во всем его блеске и полноте. Но это происходит не оттого, что у них «такая судьба». Все гораздо сложнее. На страницах его произведений нет ни одного героя, способного полностью услышать, понять свою возлюбленную.
За Ириной ухаживает барон Тузенбах, который непрерывно уверяет ее в своей любви и не хочет слушать того, о чем говорит Ирина. Машу любит Вершинин, но слышит ли он ее в перерывах между своими разглагольствованиями? Ну, а что же сестры? Выше мы сказали, что они несут в себе след угасающего мира XIX-го столетия. Но это верно лишь наполовину. Действительно, то, что они хранят в себе, не принадлежит окружающей их реальности, а восходит к тому, что было раньше. Те формы, которые существовали в недавнем прошлом, все же несколько исказились в образе наших героинь. Давайте обратимся к героиням русской классической литературы более раннего периода. Вспомним Татьяну Ларину, Ольгу Ильинскую, Наташу Ростову и многих других. При сравнении их с любой из сестер мы видим разительный контраст. Безусловно, всем вышеперечисленным героиням также свойственны были те качества, о которых мы говорили применительно к чеховским женским персонажам и образам на картинах Нестерова. Они также хранят в себе тот сложный и многообразный мир, который лишь в любви способен раскрыться во всей своей полноте и заиграть всеми красками. Но помимо этого в них есть и нечто другое — то, чего лишены чеховские героини. Они могут не только расцветать под восхищенным взглядом своего возлюбленного, но и проявлять необыкновенную чуткость к своему избраннику. Вспомним, как много часов Татьяна Ларина проводила в библиотеке Евгения Онегина, пытаясь понять, чем были наполнены ум и сердце этого человека. Ольга Ильинская прикладывала немало усилий к тому, чтобы вывести Обломова из пассивного, дремотного состояния. Наташа Ростова самозабвенно ухаживала за больным князем Андреем, пытаясь вернуть его к жизни. О героинях Достоевского и говорить нечего, Сонечка Мармеладова, Дуня, Грушенька — самоотдача пронизывает все их существо. Заметим, что во всех этих героинях мы не обнаруживаем той всепоглощающей мечтательности, которая так свойственна чеховским персонажам. Они мало тратят время на созерцание своих «глубин». Все их силы непрерывно направлены вовне, к жизни, к людям. И именно на этом выходе их прекрасные качества начинают переливаться всевозможными красками и оттенками. Вспомним, как щедро Наташа Ростова могла изливать свою любовь на окружающих людей.
Но если бы вместо проявлений заботы и чуткости, окружающие получали бы от нее сетования на то, что она «дорогой рояль, ключ от которого потерян», любовь никогда бы не смогла осуществиться в ее жизни, даже коснуться ее. Таким образом, одиночество трех сестер продиктовано не только тем, что мир перестал быть их достоин, но также и их собственным равнодушием к миру.
Но, здесь мы обнаруживаем довольно неожиданную вещь. Любовь между мужчиной и женщиной принято считать чем-то личным, частным, и выражать ее в формуле «он и она». Зачем же, в таком случае, нам понадобилось измерение «она и мир» или «она и другие». Чеховская героиня это «она и только она», единственным выходом и движением которой может быть «он». Но в таком случае, глухота ко всему остальному миру становится неизбежной, вопреки сложившимся представлениям о них как об исключительно чутких и тонких существах. Равнодушие, вероятно, закралось в них так глубоко, что его трудно разглядеть с первого раза. За чуткостью и тонкостью, легкостью и грацией ощущается какой-то неподъемный груз. Эта тяжесть представляется нам чем-то темным, неясным, медленно вбирающим в себя все их надежды и возможность деятельной жизни. Если попытаться хотя бы приблизительно облечь в слова это смутное ощущение, оно будет заключаться в том, что никто уже не может их понять и услышать.
«В этом городе знать три языка ненужная роскошь. Даже и не роскошь, а какой-то ненужный придаток, вроде шестого пальца. Мы знаем много лишнего»[8], — говорит Маша.
Чувство мертвенности всего окружающего и своей, непонятно для кого и зачем существующей живости, полностью поглощает трех сестер, замыкает их в себе и делает для них реальный мир скучным и безотрадным. Но если нет в этом мире никого, с кем была бы возможна встреча или диалог, то как на этом фоне может возникнуть любовь? Здесь реальна только мечта о чем-то далеком, но не движение к тому или иному человеку.
Диалог ведь это нечто большее, чем факт частной жизни. Это, своего рода, мировоззрение, определенный способ удержания мира. Диалог не рождается в тот момент, когда двух людей охватывает любовь, он является предпосылкой этого события. Если для человека изначально отсутствует реальность другого, то возможность встречи и любви для него исключена. Что-то подобное мы наблюдаем в случае с тремя сестрами. Они пытаются обрести любовь за пределами диалога. Вот Маша — одна из сестер объясняется с Вершининым, напевая различные вариации одной и той же мелодии.
«Маша. Трам-там-там…
Вершинин. Там-там.
Маша. Тра-ра-ра?
Вершинин. Тра-та-та. (Смеется)»[9].
Нас восхищает возможность понимания без слов между двумя любящими людьми. Безусловно, это свидетельство не только подлинной любви, но и особой душевной тонкости влюбленных. Но все же здесь есть и то, что может настораживать. Чуть выше говорилось о музыке, которая играет в сердце девушки, подготавливая встречу с человеком, которого она могла бы полюбить. И тогда то, что обитало внутри нее, стремительно выходит наружу. Я привела здесь сравнение с музыкой, потому что это искусство наилучшим образом выражает нечто глубокое, дословесное, неизбывно нуждающееся в форме. Именно встреча «ее» с «ним» должна быть тем толчком, когда глубокое и дословесное оформляется во что-то определенное. Причем границу между музыкой и словом переступает именно женщина, так как мужчине не подобает пребывание в дословесном состоянии. Напротив, его определенность должна быть поводом для раскрытия и оформления ее неоформленности. Но что происходит в случае с Вершининым и Машей? Их встреча отнюдь не способствует возникновению какой бы то ни было четкости. Причем, это касается уже не только Маши, но и Вершинина. Нечто хаотическое, бродящее в их душах, выходя наружу, оказывается совершенно не обремененным никакой формой. Они изъясняются друг с другом звуками ничем не напоминающими слова. Такое состояние странно даже для Маши с ее неудачным браком.
Вспомним Татьяну Ларину, замужество которой тоже далеко нельзя было назвать счастливым. Но, тем не менее, в браке с ней произошло очень многое. Она перестала быть такой же наивной и мечтательной, которой мы видели ее в начале произведения. В ней появляется царственность и величие. Увидев ее на балу, Онегин находит в ней столько достоинства и самообладания, что не может узнать той юной девушки, которую он знал раньше. Заявляя ей о своей внезапно вспыхнувшей любви, он удивляется тому come il faut («как подобает»), который так удивительно соединился со всей той глубиной и одаренностью, которою несла в себе юная Татьяна. Брак — это новая форма существования, которая уже не может позволить человеку пребывать в мечтательном ожидании. И если бы Татьяна вышла в свое время замуж за Онегина, которого полюбила раз и навсегда, то помимо твердости и достоинства в ее лице светилось бы счастье. Подобное состояние отнюдь не обозначало бы для нее спокойствия и довольства. Напротив, это был бы огонь, непрерывно горящий в ее глазах и обещающий перспективу открытий множества неизведанных граней в любимом человеке и в себе самой. Но ее вынужденный брак закрыл для нее возможность подобных радостей и оставил в ней затаенную боль, которую, впрочем, она ни кому не показывала.
Ничего подобного в случае с Машей, оказавшейся столь же несчастливой в браке, мы не видим. Встретив и полюбив Вершинина, Маша ничем не обнаруживает зрелости, которая в той или иной степени должна была к ней прийти. Конечно, любовь делает человека во многом беззащитным и заставляет обнажать самые потаенные грани своей души, не думая о последствиях. Ну, а Маша? Ее любовь открывает нам в ней юность, не только не успевшую созреть, но и почти увядшую в самом зачатке, заранее обреченную в невозможности раскрыться в полную силу. Тузенбах, предлагая Маше сыграть на фортепьяно, говорит, что «она играет почти талантливо». И это «почти» намекает нам на какую-то мучительную нераскрытость этой героини, неспособность ее состояться.
Татьяна Ларина, сидя у себя в деревне, задумчивая и молчаливая, отвергнутая Онегиным, все-таки продолжала распускаться, как дикий, лесной цветок. В силах, которыми она обладала, было что-то природное, самобытное и независимое. В ее душе была, недоступная Маше, ясность, способность чувствовать свой путь, двигаться навстречу тому, что ей предназначено. Даже в ранней, мечтательной и наивной юности она бы никогда не очаровалась таким законченным пошляком, как Кулыгин. И все это оттого, что для нее существовала реальность другого человека. Она могла принять другого как совершенно иного, со своими взглядами и своей волей. Татьяна сумела смириться с отказом от нее Онегина, пережить это тяжелое событие и сохранить свою любовь к нему. Конечно, Маша была бы неспособна проделать подобный путь. В свое время она с легкостью наделила Кулыгина всеми приятными ей качествами: мужеством, умом, оригинальностью. Она не стремилась встретиться с реальным человеком и спокойно продолжала оставаться замкнутой в своем мире. Любовь — это, прежде всего, признание свободы другого, возможность впустить в пространство своей жизни то, что тебе не принадлежит — человека, имеющего свою волю и свой путь.
Отношения с Вершининым как бы разрывают Машину замкнутость. Маша вырывается во что-то подлинное, реальное, настоящее. Она не выдумывает Вершинина, она действительно встречает другого человека. Но, как вскоре оказывается, оба они ничего не могут друг другу сказать. Вершинин способен лишь бездарно философствовать, а Маша вздыхает о загубленной молодости и неосуществимости вспыхнувшей любви. Несмотря на их изобилие, слов здесь нельзя услышать.
Болезнь, поразившая Машу, в той или иной мере коснулась каждой из сестер: цветущей Ирины, заботливой Ольги. Во всех их словах, взглядах, движениях мы видим эту раздвоенность; с одной стороны, избыток талантов и душевных даров, с другой — постоянное ощущение невозможности проявить себя, выпустить наружу наполняющую их жизнь. Проведенный выше анализ показал нам: проблема заключается отнюдь не в том, что мир перестал быть достоин таких возвышенных особ, а скорее в том, что они не так уж отличны от окружающего их и вроде бы такого чуждого им мира. Сестры часто говорят о необходимости какой-то деятельности, видимо, чувствуя свою обособленность и желая преодолеть ее. Но тот путь, который они выбирают, всегда оказывается ошибочным. Почему Ирина, знающая четыре языка, восхищается простым рабочим, который встает в пять часов утра и бьет на улице камни. В этой милой наивности проглядывает глубокая глухота к реальности. Именно по этой причине Маша в свое время вышла замуж за Кулыгина. Неумение распознать реальность, представление о действительности, как о чем-то слишком прекрасном или же, напротив, совершенно ничтожном, одинаково свойственно всем трем сестрам. Но и в этой своей слепоте и глухоте они оказываются единственной стяжкой всего произведения, так как остальные действующие лица склонны уже совершенно не считаться с реальностью окружающего их мира. Их интересует только будущее, что-то далекое, никому не подвластное, а следовательно, и ни от кого не требующее усилий. О таком будущем можно вести долгие, ни к чему не обязывающие беседы, чем и занимаются другие герои пьесы.
По большому счету, в замысле Бога о них, все персонажи Чехова — это люди той же породы, что и герои Достоевского. Выйти к другому, рассказать о себе — вот единственный путь, по которому они могут следовать, желая приблизиться к смыслу. Отдавая себе отчет в том, что героев Достоевского и Чехова принято считать совершенно противоположного склада, готова все-таки утверждать, что все они имеют единый корень. Чехов изображает таких людей, для которых один искренний и глубокий диалог мог бы полностью возродить из пепла всю их жизнь. Но чеховские персонажи не склонны к таким усилиям. Им как будто даже приятно лелеять свое одиночество. Подводя же итог данной статьи, можно сказать, что Чехов и Достоевский с разных сторон очерчивают единую линию диалога в русской культурной традиции. В произведениях Достоевского диалог разворачивается в полную силу и мощь, у Чехова же он оказывается несбыточной мечтой и тусклым воспоминанием.
Журнал «Начало» №23, 2011 г.
[1] Чехов А.П. Повести. М., 1975. С. 40.
[2] Там же. С. 4.
[3] Чехов А.П. Повести. М., 1975. С. 10.
[4] Там же. С. 5.
[5] Там же. С. 16.
[6] Чехов А.П. Повести. М., 1975. С. 31.
[7] Там же. С. 90.
[8] Чехов А.П. Избранные произведения. Т. 3. М., 1964. С. 516.
[9] Там же. С. 548.