Исключает ли исполнение морального закона личностную встречу?

Согласно точке зрения, представленной в статье В. Кухты, моральный закон в качестве «выжимки» из христианской любви исключает важнейшее для христианства событие встречи и обре­кает человека на полное одиночество, что с духом христианства совершенно несовместимо, не говоря уже о церкви, которая всег­да есть «таинство собрания». Моральная философия Канта дей­ствительно даёт повод для таких выводов. Но в то же время нуж­но продолжить размышления на этот счёт и определить, так ли уж безнадёжным всё выглядит у Канта с точки зрения события встречи. Хотя вроде бы ясно, что встреча с Богом всегда носит мистический характер. У Канта же речь идет о рациональном подходе к религии, так что любую мистику, как и вообще то, что мы воспринимаем «на веру», необходимо вынести «за скобки». Тем самым остаётся та самая интеллектуально переработанная выжимка, что и будет, по мнению Канта, являться истинной рели­гией.

В её пределах Кант логически подробно разворачивает, так как он это умеет, наличие в самом человеке злого и доброго прин­ципа, указывая нам на доминирование последнего. Также, бла­годаря своим логическим построениям, обнаруживает у челове­ка внутренний моральный закон, который по своему принципу совпадает с истинным порядком вещей.

Художник Владимир Калинин.
То, что должно быть живым.

Потому у религиозно настроенного представителя обыч­ной, традиционной религии возникает опасение, что в подобном интеллектуально-религиозном поиске существует риск прийти к своего рода «математической» модели духовной жизни челове­ка, вследствие чего этот самый человек может потерять возмож­ность любви и встречи как с Богом, так и с ближним. Но на самом деле такого рода опасность может подстерегать только того, кто, на мой взгляд, не до конца или совсем не разобрался в сути «раз­умного» подхода Канта к религии. Ведь по внутренним моральным законам Кант подразумевает как раз духовную чистоту человека, его своего рода первозданность. То есть человека в его изначаль­ном Божественном замысле, что для нас сравнимо с обожением. Из чего следует, что обрести внутренний моральный закон, согла­ситься с ним человек может только через полное изменение обра­за мыслей и образа жизни — это сравнимо с церковной переменой ума, «метанойей». Таким образом получается, что Кант ведет речь о «вочеловечивании», но уже не Бога, а человека как природно­го индивида, раскрытия его личностного потенциала. Подразуме­вается достижения человеком такого состояния, при котором он не грешит не от того, что запрещает церковь или общество, а пото­му что просто-напросто не может так поступить в силу его обнов­лённой человеческой натуры. Для него становится невозможным предательство, подлость, коварство, безрассудство. Его внутрен­нее содержание в этом случае можно сравнить с Божественной чистотой и, следовательно, полнотой, конечно, с соответствую­щими оговорками. Но чистота сама по себе здесь не может быть самоцелью, поэтому-то и следует упомянуть как цель полно­ту бытия. Так можно попробовать с осторожностью обозначить путь, по которому идёт исполнитель морального закона. И здесь как раз кстати будет вспомнить известные вопросы Канта: «Что я могу знать? Что я должен делать? На что я смею надеяться? Что такое человек?» Надежда как религиозный акт и делает человече­ское бытие максимально полным, дополняя собой знание и эти­ческие требования. Однако вне последних она теряет свой смысл. То есть для реальности самой надежды требуется состояние воле­вого усилия для преодоления своей человеческой дебелости, состояние жертвы — ведь именно так можно осуществить опо­ру на добрый принцип внутри себя и войти в положение невоз­можности причинить зло другому. Но возможность пожертвовать своим комфортом, выгодой, желаниями ради другого — это раз­ве не любовь и не сопровождающая её встреча? Другой для тебя, если он не средство, а цель, что определено моральным законом, тогда небезразличен, и невозможно оставаться безучастным, наблюдая чьи-либо страдания. Становится естественным помочь другому, попытаться понять его, соучаствуя тем самым его жиз­ни. И, конечно, такое «внимание» не может остаться безответ­ным. Ведь даже злодей будет добром отвечать на добро. Возмож­но многое для него будет пока закрыто, но именно здесь, в таком понимании порядка вещей, и появляется это «пока», то есть рож­дается надежда, что в свою очередь может стать выходом из тупи­ка и началом какого-то нового личностного движения, возможно, даже спасения, хотя такие слова с состоянием злодея слабо кор­релируют.

Но в нашем случае стоит вспомнить о другой части общества, возможно немногочисленной, но абсолютно точно существую­щей. Ведь, подразумевая моральный закон в себе, мы понимаем, что есть те, которые также опираются на свой добрый внутрен­ний принцип. «Мы с тобой одной крови» — так кажется говори­ли герои известного произведения Киплинга. Только кровь здесь стоит заменить душой, образом мысли, добронравием, и тогда получится: «Мы с тобой едины по духу». Да, это мы, такие разные, оказывается, совпадаем друг с другом в главном. Это и дает нам возможность понять друг друга, узнать в другом ближнего, имен­но того, кто един с тобой в Духе. И возможна стала такая встреча благодаря любви, к которой человек, в нашем небольшом иссле­довании, выходит через свой внутренний моральный закон.

И тут мне вспомнился случай, который произошел со мной в одном итальянском городке. Выходя из магазина, я наткнул­ся на сирийца, который просил милостыню, вернее, он не про­сил ее, а скромно сидел в стороне, но можно было догадаться, чего он ждёт. И все, конечно же, понимали, зачем он здесь нахо­дится. Я попытался побыстрее прошмыгнуть мимо, в голове промелькнули не очень доброжелательные мысли относительно увиденного. Но тут мне стало любопытно, и я решил понаблю­дать, как к подобному относятся местные жители, что они дума­ют о беженцах, так или иначе нарушающих привычную карти­ну жизни в Италии. Время было полуденное, городок был мал, и рассчитывать на обилие посетителей магазина не приходилось. Я же стойко ждал на своем «наблюдательном пункте». И уже ког­да желание сесть в автомобиль и уехать стало пересиливать мое любопытство, из дверей магазина вышел прилично одетый ита­льянец лет шестидесяти. К моему, признаюсь, немалому удивле­нию, он не попытался проскочить мимо, а пошел в сторону того места, где сидел сириец. Подойдя к нему, он, улыбаясь, достал один евро и по-дружески положил беженцу в руку. Всё это было больше похоже на рукопожатие, но никак не на подачку. Сири­ец же все это время пребывал в достаточно бодром настроении, несвойственном людям в его положении. Получив вознагражде­ние, он очень живым взглядом посмотрел на дарителя, улыбнулся ему, кивнул и продолжил заниматься каким-то своим делом. Ита­льянец подмигнул ему напоследок и пошел своей дорогой.

Во всей этой коротенькой сцене благодетель всем своим видом давал понять гостю, что не стоит переживать, бывают трудно­сти, но я в тебе вижу такого же человека, как и мы сами, можешь рассчитывать на нас. Во взгляде же сирийца было видно, что он все понимает и не сильно беспокоится по этому поводу, просто немного неловко, что пока нет подходящей работы и приходит­ся здесь сидеть в ожидании милостыни. Они прекрасно поняли друг друга, когда их глаза встретились, нищий араб и состоятель­ный европеец. Встреча состоялась благодаря духовной зрелости каждого, внутренней теплоты и доброты, они оказались на одной волне морального закона и благодаря ему в этот миг совпали друг с другом. И даже, думаю, можно продолжить нашу линию дальше и вспомнить о любви, которая пронизывала это незначительное, рядовое событие. Оказалось, что человечность может быть такой естественной, натуральной, без натяжек. Видно, это в чем-то то самое, о чем учил Кант, и кто-то этот урок, даже без помощи Канта, но реально ощущая в себе открытый им моральный закон, смог усвоить. Да, это все действительно было похоже на урок, нау­чающий «видеть невидимое».

Здесь и мне удалось обратить внимание на то, чего раньше для меня как бы не существовало. Ведь я всегда прежде «проскакивал» мимо таких эпизодов, мимо того, что есть на самом деле, но неза­метно с первого взгляда. И эту перемену в себе очень сложно объяснить каким-либо способом, кроме как милостью Того, кто действительно любит во всей своей полноте. И, я думаю, здесь уместно будет вспомнить цитату из книги Симоны Вейль «Формы неявной любви к Богу»: «Милосердие к ближнему, будучи состав­ляемо творческим вниманием, — сродни гениальности. Творче­ское внимание состоит в том, чтобы реально прилагать внимание к тому, что не существует»^[1]. То есть творчество как индивидуаль­ный акт любви начинается тогда, когда человеку удаётся «про­снуться» и увидеть то, что он раньше не замечал. Да, но для это­го его кто-то должен разбудить, аккуратно «подтолкнув», и здесь становится понятно еще одно высказывание Симоны Вейль: «Тот, кто дает хлеб голодному ради любви к Богу, не получит благодар­ности от Христа. Он уже получил свою награду в самом помышле­нии»^[2]. В таком случае, творческое мышление, которое возникает после пробуждения, возможно благодаря милости, а толчок — это и есть «будильник», в котором и заключается та самая награда, о которой идет речь в цитате. И все это становится возможным для понимания, когда мы усваиваем моральный урок Канта. И, как выясняется, — это и есть первый шаг к гениальности как выходу за пределы человеческого как только человеческого. Оказывает­ся, гениальность — это не про то, что недостижимо, а про то, что необходимо. Необходимо обрести каждому, то есть про совпаде­ние с той самой полнотой, о которой мы уже упоминали. И в таком ключе это становится обязанностью, а не возможностью и при­вилегией. Обязанностью совпасть с Богом в любви к ближнему. Опять же обратимся к Симоне Вейль, которая настолько удач­но это описывает, что невозможно не привести еще одну цитату:

Художник Владимир Калинин.
Единство.

«При истинной любви, не мы „любим несчастных в Боге»; это Бог в нас любит несчастных. Когда же в несчастье находимся мы сами, Бог в нас любит тех, кто желает нам добра. Сострадание и благо­дарность нисходят от Бога; и, когда ими обмениваются во взгляде друг на друга, Бог присутствует в точке, где встречаются взгляды. Один и другой любят друг друга — от Бога, через Бога, но не ради любви к Богу; они любят друг друга ради любви одного к друго­му. Это — дело? Да, потому оно и делается только Богом»^[3]. Здесь мы ведем речь о совпадении с Богом и в Боге, что возможно в отрицании себялюбия через жертву ближнему, жертву, именно через которую и можно совпасть с Тем, кто пожертвовал собой. И не пожалеем места еще для одной цитаты, которая необходима, чтобы достичь полноты картины: «Тот, кто отрицает себя, стано­вится способным, подобно Богу, воссоздать другого в утвержде­нии, имеющем созидательную силу. Он дает себя за другого, как выкуп. Это акт искупления»^[4].

Когда читаешь об этом у Симоны Вейль, мысль как бы доста­ёт из каких-то запасников «Религию практического разума» Кан­та. Ведь событие, которое описывает Вейль, никак нельзя назвать феноменом. Здесь налицо узнавание человека в другом, «сокры­том» за фасадом обыденности, человеке. Интерес друг к другу в силу того, что перед тобой личность в своем потенциале без­граничная, грандиозная, уникальная и, конечно же, невероят­но интересная. Здесь живая душа встречается с такой же живой душой. Происходит узнавание не просто близкого к тебе по сво­ему внутреннему состоянию человека, но кого-то большего, того, кто тебе гораздо ближе, чем это может показаться сперва. Появ­ляется ощущение единства, которое затрагивает саму суть чело­веческой натуры, её основу. Это состояние попадания или совпа­дения, когда в груди появляется волнующая теплота и ощущение неземного счастья. Да, все это скорее всего о любви, которая про­явила себя благодаря встрече. Но сама встреча смогла состоятся после разумного и критического подхода человека к самому себе.

Интеллектуальное всматривание в самого себя дает возможность понять причину своего внутреннего разлада, избавиться от состо­яния, когда человек и не помнит о своем божественном проис­хождении, как и о божественном происхождении другого. То есть речь идет об узнавании себя в другом, воспоминании о том, что мы гораздо ближе друг к другу, нежели это представляется в ситу­ации завершённости нашего бытия в индивиде. Тогда оказывает­ся, что есть те, кто сохранил в себе добрый принцип либо вернул­ся к нему. Жизнь, в основе которой лежит внутренний моральный закон, — совсем другая, нежели пребывание в состоянии, обу­словленном внеморальными максимами, например, стремлени­ем к собственной выгоде или успеху. Говорят, что дурной пример заразителен, сложно не согласиться. Но для человека может стать гораздо интересней пример жизни, стремящейся к своей полно­те на основе доброго принципа и разумного исследования пре­жде в отношении самого себя и ко всему, кто и что тебя окружает. Тогда спасение мира возможно только при помощи языка разума, а не мистики.

Конечно, удобно прийти в храм поучаствовать в таин­ствах и решить для себя, что теперь-то точно все будет хорошо. Но подобные мечты как правило распадаются при первом же контакте с реальном миром, где много таких же хитрецов, кото­рые, причесав немытую голову, решили, что избавились от непри­ятного запаха. Так может произойти и разочарование в церкви, где проповедь почти всегда уклончиво обходит актуальные темы, саму реальность, в которой мы живём, и ограничивается тем, что когда-то и где-то было. Но это когда-то становится очень похожим на сказку, так как время движется вперёд, и даже вечные истины следует рассматривать в отношении этого движущегося времени. В результате происходит разложение религиозности, и развивает­ся естественно возникающий секуляризм и атеизм. Церковь живет в своей иллюзорной реальности, которой на самом деле давно уже нет, а общество в своей такой же иллюзорной действитель­ности, так как атеизм — это путь в никуда. Народ трудится, благо­состояние растет, жизнь становится комфортнее, но счастливым быть не получается из-за отсутствия настоящих любви и встречи.

Статистика разводов, преступлений и суицидов — тому свиде­тельство. Стремительное улучшение комфорта не коррелирует с ростом ощущения полноты жизни.

Кант же предлагал с помощью принципов, изложенных, в част­ности, на страницах трактата «Религия в пределах только разума», выстроить путь к тому состоянию общества, которое будет осно­вано на внутреннем моральном законе, существующем в серд­це каждого. Ведь мы живём в ситуации, когда чисто религиоз­ные заповеди уже не воспринимаются всерьез, так как они никак или почти никак не соотносятся с реальной жизнью. Моральный закон у Канта, конечно, есть результат секуляризации того состо­яния общества, когда большинство уже ничего не хочет слышать о церкви, но что-то ещё согласно слышать о морали. Однако суще­ство этого закона сохраняет связь с проповедью Основателя церк­ви. Моральное требование всегда есть нечто более высокое, неже­ли состояние человека, довольного самим собой и замкнутого на самого себя. Чисто секулярное общество похоже на бедолагу, который угодил в болото. Он пытается выбраться из него, уверен в своих силах, но с каждым движением усугубляет свое положе­ние. Поэтому пока ему не даст палку тот, кто стоит на твердой почве, человек обречен на рано или поздно могущую возникнуть катастрофу, связанную с неминуемым разделением индивидов и прекращением взаимопонимания. Моральное же требование и связанное с ним переживание всё же разбивает возникающие преграды. Состоятельный итальянец и сирийский беженец в при­ведённом выше примере — не единоверцы. Однако встреча между ними оказалась возможной. Каждый её участник преодолел зам­кнутость в себе самом, своей нации, культуре и традиционной для своей страны церкви.

«Небываемое — бывает» — такую надпись сделал на медали за взятие Ниеншанца Петр I, тот, у которого практически получи­лось выйти за пределы прежнего образа жизни, сказав «нет» той старине и той жизни, которая сложилась в России до него. При­мер, конечно, несколько рискованный, но он позволяет понять, что и любой человек может сказать сложившемуся на данный момент миру «нет» и вернуться в состояние первозданности, проглядывающей в моральном законе. Новую землю и новое небо человек может обрести уже сейчас, прикоснувшись к чистому бытию в любви и встрече.

Теперь об одиночестве, которое В. Кухта, на мой взгляд, слиш­ком тесно связывает с теми ограничениями, которые накладыва­ет разум на событие встречи, когда мораль не может заместить её полноты, достижимой лишь мистическим образом. Автор безус­ловно прав в том отношении, что если в ситуации взаимообще­ния один человек руководствуется моральным принципом, а дру­гой — иными соображениями, если для первого другой — цель, а для второго — всего лишь средство, то одиночество первого — неизбежное следствие такой ситуации. Тогда моральный субъект оказывается в положении героя и жертвы одновременно. Такое существование предельно напряжённо, и тот, кто его ведёт, бес­спорно заслуживает мистического утешения. Но если участники такого общения «единокровны» и взаимно следуют нравственно­му императиву, то каждый из них оказывается удостоен радости встречи и любви.

Моральная религия И. Канта в свете христианского понятия любви.
Сборник статей / Сост. О. Е. Иванов.— СПб, «Петрополис», 2023.

^[1]Вейль С. Формы неявной любви к Богу. СПб.: Свое издательство, 2012. С. 200.

^[2]Там же. С. 202.

^[3]Там же.

^[4]Там же. С. 198.